Этим летом автор «Необратимости» и «Входа в пустоту» Гаспар Ноэ стихийно приехал в Москву. В перерыве между участием в многообразии светской жизни и ревизией столичных кинотеатров режиссёр и Творческое объединение ARTHOUSE провели открытый показ (на сегодня) последней картины режиссёра «Вихрь» — фильма о том, что жизнь необратимо увядает, что букет роз. По случаю Антон Фомочкин поговорил с кинематографистом о Париже, детстве и единственной настоящей зависимости — от кино.
Как изменился Париж за те годы, пока вы снимаете кино?
Гаспар Ноэ: Я начал снимать кино, когда мне было 18 лет — тогда я поступил в киношколу. Париж очень изменился с тех пор, но, знаете, каждый округ по-своему… (Смеётся.)
Наверное, вы сейчас вспомните «Сталинград» (парижская станция метро. — Прим. ред.)? Я оказался там, когда был в Париже в прошлом году и сразу вспомнил сцену из «Вихря», когда по этим улицам бродил герой Ардженто.
Гаспар Ноэ: Да. В этом мире уже не так много мест под названием Сталинград, но всё равно есть эта ассоциация. И я точно помню момент, когда стало очевидно, что район изменился. Это было во время первого локдауна. Париж был пуст. Ковид изолировал многих людей, а в этом месте находилось большинство крэковых наркоманов. И Сталинград стал очень беспокойным районом в то время. Потому что единственными, кого вы могли увидеть на улице в любое время суток, днём и ночью, были наркоманы. И те обычные люди, которые жили там, были в опасности. Парижане тогда называли его Сталинкрэк.
В «Вихре» самым драматичным для меня было показать именно такое соседство. Когда у вас есть пожилая пара, страдающая от проблем с сердцем и Альцгеймера, гуляющая по пустым тревожным улицам Сталинграда. Поэтому я выбрал этот район, но это тоже была особенность времени. Сейчас он стал намного чище и тише, так как за последние два года там стало гораздо менее опасно, чем во время пандемии. Но Сталинград, конечно же, не представляет весь Париж. В Париже полно самых разных районов. Есть два китайских квартала. Есть африканский район. Есть очень буржуазные районы. Есть квир-район. Есть районы новые, с современной архитектурой. На самом деле, в Париже большое разнообразие локаций, что делает этот город очень богатым для съёмок, потому что у вас есть возможность оказаться в разных измерениях, не покидая его границ.
Мой дебют «Один против всех» снимался в рабочих пригородах Парижа и в местах, похожих на них. Но Париж изменился настолько, что сегодня я не смог бы снять тот фильм, который получилось сделать двадцать пять лет назад. Изменились даже рабочие пригороды! Изменилось население, тротуары, вывески. Если вы хотите сделать историческое кино в большинстве стран — к сожалению, нужно быть очень удачливым, чтобы найти те же улицы, изменившиеся хотя бы в мелочах, а не полностью.
Наверное, в Москве можно снять фильм, действие которого происходит в пятидесятые годы, и использовать здания, оставшиеся от той эпохи. Но в Париже, если вы захотите снять что-то о Второй мировой войне, найдётся не так много уголков, которые подошли бы для этого. Это практически невозможно. Кстати, есть один район, который я вкратце показал в «Любви», — он нравится мне, потому что очень отличается от всех остальных районов Парижа. Это африканский район. Возможно, когда-нибудь я сниму фильм, действие которого будет полностью происходить там. Однако, когда я нахожусь в нём и иду выпить кофе после обеда, мне не кажется, что я в Париже.
Барбес? Да, это в самом деле удивительное место. Давайте поговорим о вашем отце Луисе Фелипе Ноэ. Как он повлиял на вас творчески?
Гаспар Ноэ: Влияние на меня оказали как мой отец, так и моя мать — в семье большим киноманом была именно она. Мама постоянно водила меня в кино, даже чаще моего отца, который тоже был синефилом. Отец жил тем, что помогал мне платить за половину моей квартиры, в то время, как моя мать платила за свою вторую половину. Понимаете, он художник и стал гораздо успешнее только теперь, с возрастом. В то время он продавался хуже, потому что был радикален в своём виде искусства. И даже если сейчас в Аргентине его считают национальным героем, тогда он изо всех сил пытался продавать своё творчество. Его полотна выходили за рамки холста. Были слишком красочными. Не относились к какому-то одному виду искусства. Это было что-то очень личное. Мне нравилось смотреть, как он работает каждый день, когда я был ребёнком. И нравилось встречаться с его друзьями — сумасшедшими пьяницами, весельчаками и интеллектуалами.
Я осознал, что вырос в мире, который мне нравился, и сказал: «О, я тоже хочу заниматься искусством, когда стану старше». С детства мне нравились комиксы, картины, я любил ходить с родителями в музеи и на выставки. Но сильнее всего я пристрастился к кино. В детстве я не считал кинематограф искусством. Сейчас считаю это растущей зависимостью. Чем больше фильмов я смотрел, тем больше мне хотелось увидеть ещё. И вот наступил момент, когда ты заканчиваешь среднюю школу и тебе приходится решать, что ты хочешь изучать. Я не хотел изучать науку — физику или политику, мне было всё равно. Моим главным пристрастием были фильмы. Я хотел понять механику процесса и, возможно, снимать кино. Я поступил в киношколу очень молодым, и, конечно, мои родители очень меня поддержали. За что я им очень благодарен.
Давно хотел спросить вас о том, что вы вкладываете в образ ребёнка в своих фильмах. Дети появляются почти в каждой вашей картине, соседствуя с чем-то совершенно чудовищным, не осознавая этого.
Гаспар Ноэ: Мне выпало иметь родителей, которые относились ко мне как к взрослому. Они разрешали мне ужинать с их друзьями, говорить о чём угодно. И сами они могли свободно обсуждать самые разные темы — рассуждая при мне об искусстве, сексе, политике так, словно я был взрослым человеком. И, вероятно, благодаря этому я осознал некоторые жестокие аспекты того вида животных, который мы называем человеком. Поэтому, когда я снимаю маленьких детей в своих фильмах, мне кажется, что я снимаю маленьких взрослых, посаженных в клетку.
Я снимаю их в мире тех обстоятельств, где они оказываются более хрупкими, чем взрослые. То же самое происходит, когда в кадре появляются пожилые люди, такие как герои «Вихря». Эти мужчина и женщина очень хрупкие. Они находятся в опасном месте. Когда все спрашивают меня, каким будет мой следующий фильм… Не обязательно, но, возможно, я всё же снял бы фильм с детьми — потому что хочу показать другую хрупкую зону, через которую мы все прошли.
В детстве мы подвергались опасности даже при самых любящих родителях. Я всегда был очень благодарен своей маме, которая однажды объяснила мне, что могут сделать с детьми взрослые мерзкие люди. Сказала, что если какой-то незнакомец приходит поговорить с тобой после школы — будь осторожен, он может сделать то-то и то-то. В ответ я лишь спросил, действительно ли люди так поступают.
Затем я рассказал своим школьным товарищам, которым было, наверное, по семь лет, что может сделать обидчик ребёнка. Это впечатлило их настолько, что родители этих детей звонили моим и говорили: «Почему ваш сын напугал нашего сына?» А я отвечал: «Нет, я рассказал про то, как это бывает». Так что тот факт, что я знал, насколько жестокими могут быть взрослые, защитил меня.
Время от времени в интервью вы цитируете фразу Пазолини о том, что «люди не знают, что делать с властью». Не является ли для вас режиссура, наоборот, примером контролируемой власти?
Гаспар Ноэ: Когда ты снимаешь кино, я думаю, режиссёр не играет с властью, а пытается создать коллективный шаманский опыт.
То есть раствориться в процессе и перестать себя осознавать?
Гаспар Ноэ: Да, в лучших случаях, когда у меня что-то получалось, я чувствовал себя шаманом или же чувствовал, будто приношу коллективное удовольствие людям, которые находятся в пассивном состоянии. Что ввожу их в состояние гипнотического транса и они попадают в другое измерение. Когда я в детстве смотрел «2001 год: Космическая одиссея», то почувствовал, что перенёсся в мир будущего, который хоть ещё не существовал, но был более интенсивным и ярким, странным и загадочным, чем реальность, в которой я жил за несколько минут до того, как попал в кинотеатр. Но бывают и другие фильмы, которые не вводят вас в состояние транса, как фильм Кубрика. Они просто развлекают вас, как американские горки. Например, фильмы Хичкока — они смешные и понятные, вы поднимаетесь и опускаетесь, вам страшно, вы плачете, смеётесь или даже кричите.
В моём случае власть — не грех или зависимость, в которую я впадаю в своей работе. Я бы сказал, что в основном в своей жизни, когда дело доходит до съёмок кино, я хочу быть кем-то между шаманом и проектировщиком американских горок.
Если бы нужно было провести в изоляции долгое время и можно было взять с собой всего три DVD-диска из вашей бесконечной коллекции, что бы вы выбрали?
Гаспар Ноэ: Я бы взял… Один приятель задавал мне этот вопрос несколько лет назад, и, думаю, мой выбор не изменился! Наверное, я бы взял с собой эти три фильма. «2001 год: Космическая одиссея» — я смотрел его не менее восьмидесяти раз в жизни, и он мне до сих пор не надоел.
Обязательно взял бы с собой очень короткий фильм, которым я одержим, который действительно напоминает мне о том, как создаются мечты, — это «Андалузский пёс» Луиса Бунюэля и Сальвадора Дали.
И третий DVD — это французский фильм под названием «Мамочка и шлюха» Жана Эсташа. Он очаровал меня, а Франсуаза Лебрун, сыгравшая там, согласилась исполнить одну из главных ролей в «Вихре». Не могу описать, как это было для меня важно — поработать с французской актрисой того поколения, которая произвела на меня самое большое впечатление за всё время.
Спасибо вам!
Гаспар Ноэ: И вам! (Улыбаясь.) А я пойду в зал, где идёт «Вихрь», хочу застать последние несколько минут фильма.
