В спартанских условиях в прокат всё-таки выходит драма Вальдимара Йоханнссона с Нуми Рапас в главной роли (В Петербурге и Москве с 8 ноября). Чарующие исландские пейзажи окутываются дымкой местной мифологии, а центральный образ чудо-малышки с телом человека и лицом овечки становится красивой метафорой проблемного материнства и отцовства. О том, что у холмов есть не только глаза, но и душа, а также о причудливой смеси библейских и сказочных мотивов рассказывает Влад Шуравин.
Мария (шведская звезда Нуми Рапас) и Ингвар (Хильмир Снайр Гвюднасон) — два фермера, живущих посреди исландской глуши. Каждый день они проверяют стадо, кормят овец и готовятся к грядущему посеву, изредка перебрасываясь бессмысленными фразами о том, что «в этом году лучше, чем в прошлом». Супруги, как нетрудно догадаться, в глубоком кризисе. Они легко могли бы стать героями депрессивных драм другого скандинавского мастера Ингмара Бергмана: правда, в их сценах из супружеской жизни нет места даже шёпотам и крикам — одно лишь гнетущее молчание, да и только. Но случается чудо: их овца рождает странное существо — эдакий гибрид человека и ягнёнка, не то сына, не то дочь по имени Ада. Мария и Ингвар постепенно смиряются с абсурдным даром то ли Господа, то ли природы и пытаются наладить такой долгожданный семейный быт с малышом.
Может показаться странным, что Вальдимар Йоханнссон, который в последние годы работал над спецэффектами к, в общем-то, мейнстримным «Изгой-один» и «Ною» Аронофски, вдруг решил снять лиричное фестивальное кино с минимумом графики (самый сложный трюк здесь — создание ребёнка-ягнёнка). С другой стороны, этот же человек получал образование в киношколе Белы Тарра — автора, снимавшего многочасовые пронзительные пасторали о деревне и её молчаливых обитателях. А соавтором «Агнца» выступил Сьон Сигурдссон, видный исландский поэт, который помогал Триеру в написании текстов песен к «Танцующей в темноте». Слагаемых для создания новомодного постхоррора, кажется, удачнее и не придумать — зрелищная западная эстетика сталкивается с европейской неспешностью и скандинавской живописностью. Чем не новый хит А24 — студии, успевшей стать мемом из-за своих похожих друг на друга претенциозных elevated (возвышенных) ужасов, пугающих не джампскейрами, а пресловутыми подтекстами и гнетущей атмосферой.
В фильме Йоханнссона Ада оказывается не первым ребёнком героев — в одной из сцен зритель узнает, что Ингвар и Мария уже похоронили несколько детей. Родившийся младенец-зверёнок, в свою очередь, воскрешает чувства извечно депрессивной семьи — он не мессия, но настоящее чудо, чьё появление знаменует собой новую жизнь.
Хотя для Йоханнссона слишком просто было бы свести всё к набору библейских аллюзий. «Агнец» своей мрачной пасторальной эстетикой напоминает скорее скандинавскую сказку — извечно тревожную, населённую мифическими чудовищами и тесно связанную с природой. Кстати, кроме очевидных размышлений о родительстве и принятии инаковости своего ребёнка, фильм часто фокусируется на конфликте человека и окружающего его мира. В фильмах Крэйвена у холмов были глаза, а на неуютной исландской ферме Вальдимара у них появилась ещё и душа. Люди для режиссёра, кажется, не важнее скандинавских рассветов: чтобы запечатлеть живописные кадры, съёмочная группа вставала поздно ночью и пыталась поймать первые лучи.
Сложносочинённость «Агнца» всё только запутывает. Разбросанные тут и там символы, аллюзии и отсылки — не больше, чем набор бесполезных линз, через которые зритель может рассматривать это ультимативное кино обо всём на свете. Правда, чем больше их наслаивается, тем существеннее расфокус — в «Агнце» вообще превалирует какой-то чисто созерцательный многозначный вакуум. Истинные эмоции людей у Йоханнссона не понять — его герои говорят чуть больше пищащего ягнёнка-годовасика. Природу он познать тоже не может — только показать её необъяснимую силу.
Ему остаётся выхватывать разрозненные образы, тыкать пальцем то на родные мифы, то на книгу книг и лишь изредка всматриваться в своих персонажей. Самый эффектный эпизод «Агнца» — тот, где вся семейка (неожиданно к супругам приезжает родной брат, который тоже пытается смириться со странностью племянницы) танцует под поп-шлягер. Когда человек отдаётся естественному импульсу, он сразу становится как-то понятнее, чище во всех своих порывах: Йоханнссон, пусть и случайно, но в очередной раз показал, насколько сложно понять другого посредством околокультурных исканий и насколько просто это сделать, когда «другой» познаёт суть материнства или невольно пытается двигать бёдрами в такт музыке.
