Телеканал КИНОТВ вместе с кинокритиком Алексеем Васильевым запускает серию материалов о неслучившихся экранизациях. В каждой статье мы будем рассказывать о произведении, которое по разным несправедливым обстоятельствам миновало «окартинивание» через кино (или не миновало, но требует корректировки). И так как в подобного рода размышлениях можно позволить себе что угодно, то и роль кастинг-агента для воображаемой экранизации тоже берём на себя и подбираем команду на проект из субъективных представлений. В первом выпуске — Марсель Пруст и его «В поисках утраченного времени».
В эти дни семитомный роман Пруста мог бы стать украшением телесезона, когда б киношники сподобились на его подробную многосерийную экранизацию. И совсем не потому, что 10 июля мир отметил 150-летие со дня рождения автора, создавшего литературу «потока сознания». Первый том романа, включающий, среди прочего, ту самую главу «Любовь Свана», которая обычно входит в программу даже тех вузов, где историю литературы проходят поверхностно, и считается необходимым минимумом в кругозоре современного воспитанного человека, выйдя в 1913 году, прошёл незамеченным. Помешательство на Прусте, Гонкуровская премия и признание его главным автором модернистской эпохи связаны с 1918 годом, когда вышла вторая книга эпопеи. Спору нет, «Под сенью девушек в цвету», роман о юности, первых влюблённостях, действие которого разворачивается на курорте и являет собой сладчайшую хронику трапез в гостиничной столовой и окрестных ресторанчиках, экскурсий, променадов и наблюдений за обслугой и постояльцами, — самый яркий бриллиант прустовской семитомной коллекции. Именно он сделал писателем Жана Жене: когда тот в очередной раз угодил в тюрьму, а в библиотеке все хорошие книжки уже разобрали, он был вынужден взять этот классический роман, зачитался, был очарован — и из заточения вчерашний вор вышел светочем экзистенциалистской литературы.
Точно так же, как вынужденное заточение заставило вора Жене погрузиться в набегающие, как волны на пляж, бесконечные, по 3-4 страницы, описательные абзацы Пруста, публику 1918 года заставила вникнуть в книгу пандемия испанки. Многие оказались прикованы к постелям, в горячке неизвестной болезни, выкашивавшей миллионы жизней по всей планете, и чтобы избежать лихорадочного бега в лабиринте собственных тревожных мыслей, охотно отвлеклись на изысканный лабиринт прозы Пруста, живописавшего внутренний мир впечатлительного юнца, пленённого на курорте гибкими станами стайки девушек, геральдическим отблеском в именах и внешностях остановившихся здесь аристократов, «высоким, стройным молодым человеком с открытой шеей, гордо поднятой головой, пронзительным взглядом и такой светлой кожей и такими золотистыми волосами, словно они вобрали в себя весь солнечный свет» — тем, кто станет ему лучшим другом, маркизом де Сен-Лу. «Окружённые чудищами и богами, мы не знали покоя», — так описывает Пруст состояние ума совсем молодых людей, которые воспринимают мир как нечто вечное и неделимое, мифологическое, хранящее в себе загадку.
Роман представляет собой постепенную коррозию разгадки, где за внешним фасадом, за свойствами, присвоенными людям юношеской фантазией, вскрываются их бесконечный снобизм, спесь и порок. Развитие сюжета можно было бы уложить в одну строчку из знаменитой песни Робби Уильямса: All the handsome men are gay. Увы, необычные взгляды, странная стремительность, чувство потаённой жизни героев, которых так хочет разгадать юный Марсель, том за томом оказываются их попытками замаскировать свой гомосексуализм, которым тогда было совсем не принято бахвалиться в обществе. И беда не в гомосексуализме самом по себе — для автора 100-летней давности Пруст удивительно терпелив к этому явлению — беда в том, что картина мира, одним из краеугольных образов которого был союз мужчины и женщины, оказывается ложью. По сути, это роман о том, как вся жизнь представляет собой сплошное разочарование, разъедание сложившегося у нас в детстве её романтического облика.
Если предыдущая пандемия поспособствовала вчитыванию в строки Пруста, нынешняя могла бы стать удачным предлогом, чтобы всматриваться на телеэкране в созданные им образы. Тем более что именно сейчас телевидение вошло в свой творческий зенит, затмив прокатное кино, и именно прошедшее десятилетие вывело на авансцену актёров, фактурно соответствующих представлениям о французах бель эпок и начала XX века, теми, что пользовались двуколками и ещё не нюхали автомобильных выхлопов. Тимоти Шаламе, Роберт Паттинсон, Луи Гаррель, Леа Сейду просто созданы, и внешне, и по нерву, чтобы играть тогдашних героев. В случае с Паттинсоном, например, театральный режиссёр Деклан Доннеллан не удержался и создал кинофильм «Милый друг» — просто потому что грех было не воспользоваться и не снять актёра, которого не пришлось бы гримировать и которому даже не пришлось бы ничего играть, просто быть собой, чтобы изобразить сегодня героя Мопассана.
В 1970-х к роману Пруста примеривались два режиссёра, которые, кажется, только и могли, не расплескав, перенести на экран все тончайшие ароматы этой громадины: Лукино Висконти — миланский князь, чьё отрочество выпало как раз на времена, описанные в романе Пруста, правда, больше в последнем его томе, «Обретённое время», и Джозеф Лоузи — американец, показавший не только тягу к большому стилю, но и мастерство, увлечённость в воссоздании Европы былых времён («Посредник», «Мсьё Кляйн»). Оба видели в своих фильмах среди главных исполнителей Алена Делона — и действительно, он идеальный актёр для любой из ролей аристократов, смотревших на непредставленных им людей рассеянным взглядом, словно он не вполне им принадлежал, был их непослушным ребёнком, а, будучи представленными, демонстрировали широкий ассортимент качеств, где вздорность шла рука об руку с сердечностью, дерзость — с выдержкой, смешливость — с сердечностью. В итоге Делон сыграл в первой из осуществившихся экранизаций отдельных глав Пруста — той самой «Любви Свана», единственной, написанной не от лица рассказчика Марселя, действие в ней происходит до его рождения и нужна она, завершающаяся фразой «Я убил несколько лет жизни, я хотел умереть из-за того, что любил женщину, которая даже не в моем вкусе!», чтобы показать: траектория, по которой проходят переживания Марселя, — не его уникальный опыт, а участь всякого человека. Тот фильм в 1984 году поставил немец Фолькер Шлёндорф, и Делон сыграл в нём дядю де Сен-Лу, барона Шарлю, гея с садомазохистскими наклонностями. Увы, Делон включил клоунаду, и если б сегодня мы захотели её повторить, её мог бы устроить Джонни Депп, не вылезая из грима Джека Воробья. На самом деле барон — красивейший мужчина, Сен-Лу говорит о нём как об аристократе каких поискать. И, пожалуй, попробуй мы придумать идеальный актёрский состав для сегодняшнего сериала, в этой роли был бы бесподобен Ламберт Уилсон, один из красивейших актёров мирового кино — пересмотрите его дебют в «Жандарме и инопланетянах» — награждённый аристократической статью и способный и на глубокий психологизм, и на вздорность, и на клоунаду, сочетание которых даст идеального Шарлю.
Зато Шлёндорф безукоризненно угадал графиню Германтскую в Фанни Ардан, а поскольку от добра добра не ищут, сегодня на эту роль как лыко в строку зашла бы Кейт Бланшетт, чьи манеры, эдакое ускользающее кокетство, умение соблазнять и соблюдать дистанцию, насмехаться, храня грусть как базу своего естества, являются точной копией поведения Ардан. Трудно сегодня представить племянника герцогини и Шарлю, Сен-Лу: современные экранные красавцы-блондины всё же скорее простоватого, американского типа (хотя в жизни и, что любопытно, в гей-порно полно именно утончённых, аристократичных версий). Но если отказаться от белокурости, «впитавшей солнечный свет», выбор становится очевиден — это Николас Холт с его разлётом бровей, гонором, способностью переходить от заносчивости к душевности, к мягкотелости растаявшего мороженого, а ещё словно про него сказано: «такой же мужественный очерк треугольного лица, как у него, который больше бы подходил воинственному лучнику, нежели утончённому эрудиту, был, наверное, у его предков».
Одетту де Креси, даму полусвета, в «Любви Свана» сыграла Орнелла Мути с её удушливой чувственностью. Свана она пленила портретной схожестью с «Весной» Боттичелли, однако, даже на его взгляд, «у неё был слишком резко очерченный профиль, слишком нежная кожа, выдающиеся скулы, слишком хрупкие черты лица. Глаза у неё были хороши, но чересчур велики, так что величина подавляла их, от неё уставало всё лицо, и поэтому казалось, будто она нездорова или не в духе». Если возвращаться к сегодняшнему идеальному кастингу — это ли не великолепный портрет Леи Сейду, чьё имя в этом году украсило титры сразу трёх фильмов в конкурсе Каннского фестиваля.
В конце книги Одетта выйдет замуж за графа — это смешение знати с мещанами ещё один знак коррозии юношеского мира Марселя — и станет Одеттой де Форшвиль. Такую Одетту, уже обжившуюся в высшем свете и одновременно ставшую симптомом его краха, Катрин Денёв сыграла в экранизации «Обретённого времени», осуществлённой в 1999 году чилийцем Раулем Руисом. В нашей версии ей бы идеально подошла роль бабушки Марселя, которая на слова внука «Я бы не мог без тебя жить», отвечает «взволнованно» и исконно по-денёвски: «Это нехорошо. Надо быть чуточку жёстче».
Нет сомнений, что на роль Марселя отлично придётся Тимоти Шаламе, болезненный, хрупкий, прекрасно описывающий, отыгрывающий мельчайшие движения души своих персонажей, но в то же время словно лишённый устойчивой индивидуальности — как рассказчик в книге. Луи Гаррель портретно поразительно схож с евреем Блоком: «Лоб у него был довольно выпуклый, нос орлиный, выражение крайне насмешливое и уверенное в том, что оно насмешливое, словом, лицо приятное».
Служанка Франсуаза, с её совершенно несгибаемым собственным, крестьянским, кодексом и табелью о рангах, существующих в забавном несоответствии с иерархиями, выстроенными в сознании её хозяев, которая лучше знает цену их гостям, лучше самих господ знает, что нужно этим самым господам, и порой из прислуги превращается то в тирана, а то и в законченную паразитку, — это, конечно, Фрэнсис МакДорманд.
Вершиной сатирических образов в мировой литературе является мадам Вердюрен с её ревностно оберегаемым салоном «верных» — писателей, художников, музыкантов. Знать она называет «скучными», ревностно следя, чтобы к ним не сбегала её паства; когда один из «верных» обмолвится при ней, что Сван пропадает у аристократов Ла Тремуй, она изобразит на лице такую мину, чтобы «дать понять, что только человек, утративший всякое чувство брезгливости, может переступать порог этого дома, где жена вечно пьяная, а муж настолько малограмотен, что вместо “коридор” произносит “колидор”». Когда в её присутствии «верные» отпускали шуточки в адрес «скучных», мадам Вердюрен «вскрикивала, зажмуривала свои птичьи глаза, которые уже начинали заволакиваться бельмами, а потом вдруг, словно застигнутая врасплох непристойным зрелищем или отражая смертельный удар, плотно закрывала лицо руками, чтобы ничего не видеть, и изображала усилия подавить душивший её смех, который, если б она не выдержала, мог бы довести её до обморока». Ведь описана в чистом виде Фиби из «Друзей» — неподражаемая Лиза Кудроу!
Фантазировать можно бесконечно — исследователи насчитали в романе Пруста 2 500 персонажей: беспокойная и непоследовательная Жильберта — Эль Фаннинг; гениальный юный скрипач Морель, прехорошенький простолюдин с весёлым взглядом, делающий музыкальную карьеру через постели аристократов, — Ксавье Долан; Альбертина, это наваждение Марселя, с дальней перспективы, на пляжах Бальбека — спортивная, древнегреческая фигурка, вблизи, в его покоях — оплывающая воском пассивности и лжи простушка — Аня Тейлор-Джой...
Труднее будет выбрать режиссёра. Пожалуй, лишь Роман Поланский сегодня мог бы соответствовать этой задаче. Ему подвластен большой стиль и кроличьи норы психопатологии, безупречная кинематографическая пластика и умение соскальзывать в тёмные углы, где затаились монстры наших желаний и страхов.
Хотя Висконти по состоянию здоровья так и не смог поставить Пруста, в своём роде его стилистической экранизацией стал последний фильм Висконти «Невинный». И гораздо больше, чем во всех постановках по отдельным томам и фрагментам «Поисков утраченного времени», Пруста в том коротком висконтиевском кадре из «Невинного», когда после смерти писателя Филиппо д’Арборио Висконти даёт ночную витрину книжного магазина, на которой на разных уровнях выставлены раскрытые книги почившего автора, повторяя на киноязыке точь-в-точь то, что сказал в пятом томе, «Пленнице», Пруст языком литературным на смерть своего героя, вымышленного писателя Бергота: «Его похоронят, но всю ночь после погребения, ночь с освещёнными витринами, его книги, разложенные по три в ряд, будут бодрствовать, как ангелы с распростёртыми крыльями, и служить для того, кого уже нет в живых, символом воскрешения».
