Алексей Васильев продолжает строить догадки и выдвигать предложения об экранизациях. В этом выпуске — жестокий, загадочный скандинавский детектив о зверском убийстве в городе между мостами.
Натт-о-Даг — фамилия древнейшего из сохранившихся шведского аристократического рода, упоминания о подвигах которого восходят к XIV веку. Их новейший потомок Никлас в возрасте 37 лет в 2017 году приумножил не только её многовековую славу, но и нынешнюю славу «депрессивного скандинавского детектива» — мрачного, полного чувства социального пессимизма, изобилующего отталкивающими физиологическими подробностями и извращённым сексом, перенеся все эти и без того угнетающие слагаемые жанра в бесславный для Швеции 1793 год.
В тот год страна, истощённая многолетними поражениями в войнах с Россией, мором, привезённым в столицу шведской армией вместе с захваченным у русских фрегатом «Владислав», оказавшимся рассадником сыпного тифа, атмосферой доносов и подозрительности, сопровождавших царствование Густава III, паранойей, которую в эту ныне абсолютную монархию доносили ветры из Франции, где взбунтовавшийся простой люд казнил Марию-Антуанетту на гильотине, и попытками хотя бы внешне поднять Стокгольм на уровень соседних индустриальных столиц, обернувшимися в основном массовыми уличными зачистками бедняков и потаскушек, представляла собой зловонную клоаку, отравленную миазмами всеобщей ненависти. Именно в таком разложившемся Стокгольме в октябре 1793 года в озере Фатбурен всплывает изуродованный труп златокудрого юноши, поверхностный осмотр повреждений которого судебными экспертами показывает: где-то в окрестностях завёлся тот, кого справедливо будет назвать монстром — монстром даже по сравнению с тогдашним обезображенным и безжалостным стокгольмским людом.
Natt och dag по-шведски означает «ночь и день». Столь густо намалёванная ночь нужна автору, чтобы тем ярче на её фоне засветились надеждой первые робкие проблески дня. Дня научной криминалистики и презумпции невиновности, поборником которых является ведущий в романе расследование юрист Сесил Винге. Дня искренней и бескорыстной привязанности между людьми, вроде той, что возникает между Винге и одноруким вышибалой Жаном Мишелем Карделем, ставшим при нём чем-то вроде амбалоподобного Ватсона при Шерлоке Холмсе. Дня, когда, если не отойдут в прошлое, то станут объектом общественного преследования антисанитария, униженное положение женщин, сексуальные домогательства, буллинг. Мы заглядываем в страшное прошлое, чтобы вспомнить, заново оценить, насколько комфортно мы живём в дне минувшем. А дерьмо, которым, кажется, вымазана вся книга, окажется, не фоном, не средством нагнетания атмосферы, а способом спрятать улику, совсем как в рассказе Честертона: тем самым лесом, в котором следует прятать дерево, горой трупов, в которой проще схоронить частное, уникальное убийство; но об этом мы не станем распространяться, дабы не нарушить самое священное право детективной интриги: право на неприкосновенность, дабы читатель не был лишён удовольствия самостоятельно пройти по всем её лабиринтам, совершая собственные открытия.
Интрига и способ её подачи выстроены мастерски. Хотя хронологически действие её занимает отрезок между 30 апреля и пятницей, 13 декабря 1793 года, сперва мы оказываемся в октябре, когда найден труп, затем в жарком июне, когда завоёвывать Стокгольм приехал 16-летний Кристофер Бликс, затем в Вальпургиеву ночь, когда на беду оттолкнула слишком настырные объятья своего друга детства простолюдинка Анна Стина, и затем перескакиваем обратно, через осень страшной криминальной загадки, в лютую зиму, когда все эти смутно соприкасающиеся линии сойдутся в единый узел развязки.
10 лет Никлас Натт-о-Даг работал над романом. Сперва два года обсуждал замысел с Фредриком Бакманом, своим соседом по офисам и автором романа «Вторая жизнь Уве», ставшего основой дважды номинированной на «Оскар» экранизации. Затем переписывал и сокращал с командой редакторов. В итоге получил роман со своей магией, который читать на ночь страшно точно так же, как в раннем детстве — «Убийство на улице Морг», а оторваться тоже нет никакой возможности: персонажи начинают обретать контуры мифов, мифов, в которых узнаёшь основы своей жизни, свои сомненья, свои потери, свои похмелья. И свою любовь. Свои ночь и день.
На поверхности — грязный, сексуально распущенный, живодёрский, этот роман прямо-таки просится на современный экран, где уже и телевизионные фэнтези прошли боевое крещение ларсфонтриерщиной. Чего проще? Возьмите Финчера: он собаку съел на выпотрашивающих тела на экране и душу детективах, к тому же имеет превосходный опыт с экранизациями шведов — «Девушку с татуировкой дракона». На центральный дуэт хронически недопроснувшегося с похмелья амбала Карделя и «былинки в человеческом обличье», умирающего от чахотки Сесила Винге — Криса Пратта и Бена Уишоу, благо последний ещё и имя себе сделал как раз на роли в экранизации идентичного по фактуре «Парфюмера». И — дело в шляпе.
Но подумаем ещё раз. Нужна ли нам прямая фотокопия того, что уже и так прекрасно вышло на бумаге, заняло своё место в нашей душе и образной памяти? Нет ли способа на базе, на полях романа создать нечто самостоятельно прекрасное, вариацию, которая заставит услышать знакомую тему по-новому?
Обратимся к той сцене романа, где юный Кристофер Бликс, погрязший в долгах, не имеющий денег на выпивку, опорожняет в себя банку с заспиртованной ящерицей: «...молнии то и дело вонзались в землю, как огромные многозубые вилки», «небосвод напоминал гигантского сизого жука, ощупывающего ногами-молниями бедные жилища людей». И чуть позже, когда ему открывается неограниченный доступ к токайскому: «Рисунок на обоях начинает шевелиться и превращается в гигантского осьминога, способного задушить меня, стоит подойти поближе. Как-то ночью, когда я пошёл в подвал за очередной бутылкой, я видел при свете мышиного короля и целый рой связанных хвостами крыс». Этот анималистический кошмар обременён пластикой мультфильма — слепленного из пластилина, сыгранного куклами, порванными и брошенными детьми много лет назад, а теперь заново сшитыми. Это кошмар в духе Тима Бёртона. Когда страх и смех бегут наперегонки.
Рисунок на обоях начинает шевелиться и превращается в гигантского осьминога, способного задушить меня, стоит подойти поближе. Как-то ночью, когда я пошёл в подвал за очередной бутылкой, я видел при свете мышиного короля и целый рой связанных хвостами крыс.
Если передоверить текст Бёртону, мы получим историю ту же, да не ту. Спазматический смех, инъекции которого прошивают и анестезируют кошмарное действо уже в самом романе Натт-о-Дага, часто в ремарках хронически похмельного, а значит — шутовски настроенного Карделя, позволяет попробовать перепеть эту историю именно на бёртоновский лад и пересобрать актёрский состав исходя из совершенно иного взгляда на эстетический строй повествования.
В книге есть эпизодический персонаж уличной дурочки Уллы, в паре-тройке отпущенных ей сцен приносящей в грозовую атмосферу романа комические разряды. Вот она пересказывает, как к ней пристали два стражника из полиции нравов, однорукий и одноглазый: «Спрасывали, знаю ли я Анну Стину. Я говорю: знаю, а они: а как её найти? А я спрасываю, куда у длинного делся глаз, а у короткого нога, а они мне — заткнись и отвесай на вопросы. Я говорю, попробую, только как же это выйдет — заткнусса и отвесать?»
Из молодых актрис только одна обладает настолько мощным комическим даром, чтобы воплотить этого персонажа, — Эль Фаннинг. Но стоит ли так размениваться? Что, если Эль Фаннинг и станет Анной Стиной, главной героиней «весенней» части? Ведь на юные плечи необразованной Анны Стины Натт-о-Даг навешал слишком много литературной мифологии: она совершает подвиг узника замка Иф, но её аббатом Фариа выступает полоумная бородатая старуха по кличке Коза, и чтобы дешифровать её бред и найти выход из неприступной тюрьмы, Анне Стине придётся также приложить чудеса дедукции, достойные героя «Золотого жука» Эдгара По! Такое обилие обязанностей само по себе таит в себе заряд неизбежной постмодернистской иронии в адрес образа вымышленной простушки. И Эль Фаннинг сможет быть на экране одновременно упрямой, решительной, желанной — и пронизать всё это насмешкой, столь необходимой, чтобы образ зажил.
В той же тюрьме, в которой оказывается заточена Анна Стина, служит пастор Неандер — кстати, реальный исторический персонаж — непросыхающий настолько, что путает, когда читать псалмы, когда проповедь, когда петь хоралы, и одержимый единственной навязчивой идеей: как посадить в лужу ненавистного ему инспектора Бьоркмана. И на этот эпизод напрашивается шикарный кандидат: с тех пор как Брэд Питт бросил пить, все его десятилетия беспробудного пьянства — как это почему-то всегда и бывает — вдруг в одночасье отразились на его облике, его ведь даже слегка потряхивать начало! Но стоит ли тратиться на пастора, когда в самом центре повествования есть такой же «потряхивающийся» персонаж — однорукий Кардель! Кардель, который и в аду не удерживается от своих потешных похмельных ремарок: «Итак, мы ищем зелёный с золотом портшез!» — «И маленько обоссанный». Да, Карделю немногим за тридцать, а Винге — под 30. Но в романе этот дуэт следователей вознесён как бы над схваткой, а их графическая противоположность — амбал и былинка — делают их в ткани романа такими же мифологическими существами, как Дон Кихот и Санчо Панса. В кино такую мифическую составляющую может создать только исторический шлейф актёра, когда новое поколение зрителей смотрит его фильмы, зная, что на прежних его ролях росли ещё их родители. И от Карделя с Ринге не убудет, если им накинут по 30 лет, а сыграют их Брэд Питт и Джонни Депп, любимец Бёртона, которому ничего не стоит превратиться в собственную посмертную маску, мумию, готовую в поимке убийцы перешагнуть границу между тем и этим светом. Тем более что это была бы историческая киновстреча двух ровесников-кинозвёзд, никогда прежде на большом экране не пересекавшихся, и лишь в середине 80-х коснувшихся орбит друг друга в сериале «Джамп-стрит, 21», где Депп играл копа, а Питт — фигуранта одного из вверенных ему дел.
В роли 16-летнего златокудрого покорителя столицы Бликса окажется незаменим Чарли Пламмер — он такой же милый весельчак, ещё не ведающий смысла слова «завтра», а в его внешности есть много общего с Эль Фаннинг, и эта братская схожесть сыграет свою роль, когда линии их героев пересекутся и получат развитие, заданное романом. А вот человек, купивший Бликса за долги, то ли рано состарившийся ребёнок, то ли не повзрослевший взрослый, со слишком большими для его лица глазами, посмотревший на Бликса «нет, не с ненавистью... Так пустыня смотрит на потревожившего её покой путника», — Дэйн ДеХаан. Прямую как палка, и по осанке, и по манере вести разговор, старуху-вдову, помолодевшую на 30 лет от известия, что сможет отомстить чиновнику, умыкнувшему вдовью кассу, пресмешно покажет Изабель Юппер. Однокашник Винге, слабовольный, безынициативный, но нутром склоняющийся к службе истине клерк криминальной полиции Исак Блум — Эдвард Нортон. Свиноподобный гигант, садист-надсмотрщик Петтер Петтерссон (тоже, кстати, исторический персонаж) — этот должен внушать нам ужас и отвращение, без кавычек, какие способен генерировать Александр Людвиг из «Викинга».
И есть ещё один персонаж, раскрывать которого мы не имеем права для несведущих, но краеугольно важный для души этой книги. «Он был ослепительно красив, даже не красив, а прекрасен. От него исходило сияние... Он словно и рождён был, чтобы освещать жизненную дорогу тем, кому выпало счастье оказаться поблизости. Идеально симметричные черты, огромные, чуть раскосые, ярко-голубые глаза, взгляд лукавый и в то же время невинный, как у ребёнка, вызывающий и застенчивый... Одним словом, Господом осенённое дитя». Присмотритесь к школьникам в датской картине «Ещё по одной», ставшей в этом году лауреатом «Оскара» за лучший иностранный фильм, и вы его найдёте. Самый выкидной — Мальте. Актёр Фредерик Винтер Расмуссен, подростком прославившийся в школьном гей-ретро-фильме про 1976 год «Спортивная ходьба». Природа создаёт такое чудо — это её метафора, так на своём языке она пытается потолковать с нами о любви. Как распорядится это чудо собой? Как распорядятся им люди? Вопросы, которые сегодня вызывают жизнь и карьера юного Расмуссена, — те же самые, что заводят пружину шведского романа. Теперь они адресованы нам.
