Вероника Хлебникова рассказывает про космический фильм Тарковского — «Солярис». Личный экземпляр сценария к ленте, принадлежавший режиссёру, продали недавно за 5,5 миллионов рублей. А в юбилейный год Тарковского этот фильм и некоторые другие можно увидеть на большом экране. Но сначала о босоногой совести в порванном платье.
Чтобы посмотреть с неба на землю, Андрей Тарковский запустил в «Андрее Рублёве» первый пробный шар — воздушный, из коровьих шкур. В 1972 году он соорудил диск космической станции над планетой Солярис, а в ней — библиотеку, где внеземная Хари не мигая вглядывается из своего непознаваемого космоса в бледную земную зиму, написанную Питером Брейгелем, в охотников и собак на горе, в обледенелые голые ветки, катки под горой, снежные равнины, белые крыши домов и дымки над крышами, башни соборов и ратуш. Это мог быть взгляд Бога, но станет опытом познания через любовь, наиболее сильную в момент потери, любовь к недосягаемому. Космические парсеки и световые года — её пыточный инструмент.
Юная Хари — проекция самого сильного чувства Криса Кельвина, которое он принёс из дома в далёкую галактику, чувства вины. Давным-давно Хари, его жена, покончила с собой, а теперь вернулась. Только тесёмки её платья не распускают шнуровку, как если бы их пририсовали, глубокие порезы на теле заживают мгновенно, а стоит Кельвину выйти из каюты, дверной металл жутко вскипает под ударами нечеловеческой силы. Это бьётся в кровь новая Хари, созданная силовым полем планеты — разумного океана протоплазмы, не умея ни мгновения провести без Криса.
В соседних палатах та же картина: клиника и разгром, корабль уродов, где твой штурвал и снасть? Физик Сарториус и кибернетик Снаут избавляются по мере фантазии и сил от своих гостей, но те всегда возвращаются. А доктор Гибарян от безысходности убил себя.
Мыслящий океан встретился с мыслящим тростником и выявил суть: люди живут в мире собственных призраков, и он дал призракам плоть. Теперь они бегают по станции — во всех отсеках шустрый топот ножек без головы, звенят колокольчиками, расшвыривают мячики, а Хари любит Криса, и это взаимно. Интерьеры космической станции нарисовал Михаил Ромадин — закольцованное замкнутое пространство со множеством дверей, каждая ведёт в шкаф со скелетами.
В этом бедламе среди мёртвых слепков культуры ходит босоногая совесть в порванном платье и тихо говорит уставшим палачам с Земли: вы звери, господа. Самоубийство Гибаряна было бегством из океана стыда за круговорот жестокости. Кельвин — единственный, у кого получается быть человеком в нечеловеческих обстоятельствах. Но и он виновен: Хари обречена уничтожать себя снова и снова, потому что именно так помнит её Кельвин. Догадку, что мир спасёт не красота, а чувство стыда и раскаяние, иллюстрируют клинки слепящего света Соляриса, из иллюминаторов пронзающие троицу с трудом бредущих по станции Снаута, Кельвина и Хари.
Научная фантастика в советское время была способом говорить о сверхъестественном. Не поминая Божьего имени всуе, можно было положить артиста Баниониса на кровать в позе мёртвого Христа с картины Андреа Мантеньи. В другом кадре Наталья Бондарчук склонялась над Крисом, как на плащанице 1565 года «Положение во гроб», вытканной в мастерской Ефросинии Старицкой. Медленное приближение камеры оператора Вадима Юсова к уху было наглядным воплощением библейского «приклоните слух». Западные рецензенты воспринимали фильм как русский ответ «2001: Космической одиссее» Стэнли Кубрика, снятой в 1968 году. Но если Тарковский и вступал в диалог, то с культурой до эры галактических прыжков, когда блудные сыновья возвращались к отцу, просто обняв его колени.
Жидкий мозг-океан «Соляриса» стал предельной формой фантастического в кинематографе Андрея Тарковского, фантастику не любившего и находившего сверхъестественное в любви и чуде жизни, в тёплом дожде, что неслышно плачет внутри нас. Из романа польского интеллектуала Станислава Лема о контакте с радикально «другим», написанного в 1961 году, он отжал метафизический концентрат. Несмотря на рабочее название сценария «Рыцари святого Контакта», его «Солярис» стал фильмом о бесконечной встрече человека с собой, о его замкнутом контуре, на орбите которого несутся катастрофические обломки дома, планеты, родных. Космические звёзды зажигаются в фильме только на 43-й минуте, и то коротко, потому что никому это не надо. Знаменитая формула «Соляриса» «человеку нужен человек» послужила причиной недовольства Лема. Писатель не принял в итоге ни одну из экранизаций, ни Тарковского, ни Содерберга, у которого тускло мерцающий хай-тек заменил саспенс, достигнутый Тарковским лишь одним биеньем мячика, да топотом, да смехом, замирающими в гнутых коридорах орбитальной станции, и клочковатым белёсым дыханием планеты-мозга, переваривающего гигабайты неведомых смыслов.
Запоминающиеся детали — развязавшиеся шнурки, полоски бумаги у кондиционера вместо шума листвы — принесло из детства, из дома, от мамы: «Где ты так изгваздался?» — спросит родным голосом больная память. Тантал ХХ века тянется к воде, к огрызку яблока, с тоской смотрит в сторону недостижимого дома. Дом — то, что океан оставляет себе на память о гостях с Земли, самое драгоценное, что у них с собой было.
Земля — в голове, и космос нужен только затем, чтобы с немыслимого расстояния понять это и полюбить. Возвращение домой невозможно, так как дом заключён в капле океана — ещё одна болезненная проекция сердечной смуты в капсуле дождя. Мир проекций стал объектом литературы великого фантаста и инженера людских глюков Виктора Пелевина. А дождь, идущий в доме, более реальный, чем сам дом, реинкарнировал в отвесный поток зелёных значков «Матрицы», струящихся в мониторах и навевающих человечеству уже не собственные, а навязанные проекции.
Следующий фантастический фильм Тарковского «Сталкер» был о материализации желаний на утраченной земле, ничейной полосе, зоне тотального отчуждения, в утопии — месте, которого нет, где вскоре оказались и Тарковский, и соавтор сценария Фридрих Горенштейн, выбрав эмиграцию из советской страны.
На Каннском кинофестивале фильм получил Гран-при, вторую по значимости награду, и приз экуменического жюри.
