В повторный прокат выходит «Отец» — режиссёрский дебют писателя и драматурга Флориана Зеллера с Энтони Хопкинсом в роли пожилого человека, страдающего деменцией. Фильм претендует на шесть «Оскаров» — в том числе для Хопкинса, Оливии Колман и Зеллера за лучший адаптированный сценарий (фильм основан на его пьесе). Алексей Филиппов рассказывает, как дебютант и патриарх разыграли партию о столь непростой теме, разделяя фильм на шесть возможных жанров.
I. Пусть будет драма. Пожилой Энтони (Хопкинс) живёт один в Лондоне, по утрам слушает оперу «Король Артур» Генри Пёрселла, бродит по квартире, беспокоя синие призраки пакетов, любуется картиной дочери и иногда беседует со второй — Анной (Колман). Энтони немолод, у него проблемы с памятью — в ней он плутает, как в лабиринте Минотавра, заходя в комнату сегодня, а выходя — позавчера или через неделю. Анна собирается уехать в Париж к новому возлюбленному — и пытается подобрать отцу сиделку. Прошлую он выгнал из-за якобы кражи часов.
II. Пусть будет трагедия. А часики-то тикают: символическая удавка времени на запястье — последнее, за что цепляется Энтони, который на самом деле не различает утро и вечер, вчера и сегодня, дочь и сиделку, её мужа и его медбрата, жизнь и смерть, быть и казаться. То он представляется танцором-чечёточником, то, сморщившись со стариковской озорцой, сообщает, что раньше выступал в цирке. Анна парирует: ты прожил жизнь инженером. Глядя на роскошную квартиру, инкрустированную мещанскими признаками хорошего вкуса, легко подумать, что если и инженером — то человеческих душ. Герои Кена Лоуча, сколько бы ни качался вереск и как бы они ни пытались застать лучшую жизнь, вряд ли узнают в этих задниках правду-матку.
III. Пусть будет спектакль. Всё это, впрочем, лишь декорации для сложной эмоции, где правда жизни дистиллированна, утрирована до подчёркнуто сценических мизансцен. Зеллер, последние годы много писавший для театра, в дебюте прибегает к знакомой партитуре и геометрии: комната как акт, симметрия как рамка, мимика как чётки чувств, повторы как учащённое сердцебиение драмы.
IV. Пусть будет мета. Тем интереснее с болезненной, но как будто декоративной темы недугов старости и морального груза близких соскочить к размышлению об артистизме вообще. Марк Гэтисс является то в образе вредного мужа Анны, то медбрата, Имоджен Путс двоится как сиделка-похожая-на-дочь, невозмутимая Оливия Уильямс, по сути, играет всех женщин, которые обволакивают Энтони заботой. Хопкинс же даёт бенефис, не особо заботясь, кто перед ним: пакет, окно, Колман, Уильямс, Руфус Сьюэлл, в одну склейку превращающийся из сладкого в гадкого. Титры испортят всё обаяние забвенья, сообщив, кто дочь, а кто «женщина», но это не отменяет сути: «Отец» — обрывочный спектакль, апеллирующий к нелинейности памяти, особенно захваченной деменцией. Эту волю к перестановке слагаемых массовая культура вслед за литературой и экспериментаторами пережевала и выплюнула, сделав общим местом. За выразительными масками артиста, который уже получил BAFTA, занятно наблюдать — но в них мало и пожилого, и человека. Энтони = Энтони. Но, глядя на выделку жестов и скупость рисунка, трудно в это поверить. Кадр и драматургия стерильны, как больничная палата, как заботливо убранный дом, где посреди комнаты замерли шахматы в ожидании фразы «Ещё дубль».
V. Пусть будет хоррор. Барочный надрыв Пёрселла, — запускающий саундтрек другого мастера рвать жилы, Людовико Эйнауди — в какой-то момент будто сообщает о смене жанра. Да, классику любят авторы, от Тарковского и Кубрика до гуру помоложе, но мастера ужасов — тоже. «Отец» — даром что с Хопкинсом, даром что с театральной разлиновкой — с нахмуренным лбом пересказывает ужастик третьей руки. «Где моя дочь?» — поражается Энтони, как три сотни героев в доме психологической помощи до него. И продолжает: «Кто вы и что здесь делаете?» Сцены сменяют друг друга, комнаты — комнаты, лица — лица, а наш герой продирается к правде, чтобы за углом сюжета узнать то, что, он думал, уже знает. Это блуждание в чистом поле как будто ведёт Энтони к прозрению, как будто скрывает от него ужасную правду, — но отгадка известна с самого начала. Распылённые на 100 минут события — три с половиной сцены. Болезнь Альцгеймера — тяжёлая тема, тем более она заслуживает не стеснительного готического аттракциона, приятного во всех отношениях, но не обещающего душевной пользы.
VI. Пусть будет сай-фай. Заигрывая с очертаниями «Шоу Трумана» и «Думаю, как всё закончить», Зеллер парадоксальным образом переснимает «Матрицу». Энтони пьёт синие таблетки, но оттенки perfect blue в квартире и сюжете уравновешены всполохами красного — платье, обивки — и растерянностью жёлтого, бликующего в песках времени. Насколько глубока кроличья нора? Кто знает: под аккомпанемент третьего акта «Короля Артура» Энтони блуждает по зачарованному лесу, не имея возможности выбраться. Фильм тоже избегает разговоров напрямик, с бытовыми, а не символическими подробностями — как, например, в «Нет Бога, кроме меня» Дмитрия Давыдова. Горит ли Париж? Едет ли туда Анна? Говорят ли там по-английски — или действительно нет? Каково это — поддерживать жизнь в человеке, который уже знает лишь свои прошлые жизни?
Занавес. Занавес. Занавес.
Я не сказал, что будет легко. Я лишь обещал открыть правду.
