В Каннах показали новую картину Ларса фон Триера «Дом, который построил Джек». Как всегда не обошлось без оскорблённых зрителей. Зинаида Пронченко однако считает, что надо не оскорбляться, а скорбеть.
Ларсу фон Триеру вроде бы всё смешно, жизнь — это «Божественная комедия», в которую он посильно вносит свой вклад парой жестоких и многословных шуток. Семь лет назад фон Триера выгнали с Каннского фестиваля за зигование на пресс-конференции, теперь зигует на экране его альтер эго, герой «Дома, который построил Джек», фильма-автопортрета, при помощи нехитрой метафоры повествующего о творческих муках любого демиурга: от созидания до разрушения, как и от любви до ненависти, один шаг. Гитлер мечтал быть художником, а стал массовым убийцей. Триер стал режиссёром, а делает вид, что мечтал о другом (наивные зрители, покинувшие просмотровый зал, послушно продолжили аналогию). Что позволено художнику фон Триеру, то запрещено однофамильцу, частной персоне. И в этом смысле новая эскапада Триера — месть лицемерному каннскому истеблишменту. Как и Гаспар Ноэ, высмеявший в постере к новому фильму «Climax» (программа «Двухнедельник режиссёров») своих обидчиков, освиставших когда-то «Любовь», так и Триер, отрезая утёнку лапку пассатижами и расстреливая из винтовки малолетних детей, внаглую заявляет: нате, утритесь, образ, в отличие от речи, пригвоздить однозначной трактовкой невозможно. И, кстати, «Дом, который построил Джек» вместе с годаровским «завещанием потомкам» составляют отличное double-feature.
1970-е годы, американская глубинка, сильно смахивающая на set «Психо» и населённая героями Линча и братьев Коэнов одновременно. Джек (Мэтт Диллон), мужчина средних лет с внешностью серийного маньяка, разъезжает по шоссе в никуда на красном фургоне и убивает попадающихся на пути женщин, реже — детей, иногда, от безысходности, пожилых мужчин и persons of color. Джек хотел стать архитектором, а мама заставила выучиться на инженера, его мечта — построить идеальный дом у озера, но он никак не определится с материалом: бетон, дерево — всё не то. Искусство требует жертв, всё великое возводится на костях. Поэтому в купленном у пиццайоло морозильном цехе Джек копит трупы, некоторые таксидермирует, другие фиксирует на олдскульный фотоаппарат, однако снимки не печатает. Негатив, считает Джек, отражает суть вещей и явлений лучше конечного изображения. Что-то похожее, цитируя Брехта, говорил и Годар: только фрагмент обладает истинной ценностью.
О своих злодеяниях Джек рассказывает постфактум, земную жизнь пройдя до половины, он очутился в сумрачном лесу, на самом деле — гроте. Слушателя и собеседника Джека, старика в неуместном для спелеологической прогулки костюме: сюртук и бант на шее, зовут Вёрдж (Бруно Ганц). Вёрджу до лампочки кровожадные истории Джека (таковых пять), кого он придушил, застрелил, а кому, как, например, Уме Турман, раскроил череп домкратом. Его волнуют философские вопросы — оправдывает ли цель средства и верно ли, что искусства без насилия не бывает. Вёрдж всё время напоминает Джеку: а как же дом у озера, ведь он так и не построен.
За Джека оправдывается режиссёр, иллюстрируя теоретические выкладки шедеврами МХК, хроникой нацистских преступлений, наконец, технологией купажирования десертных вин. Террор — важнейшее из искусств, в каждой бочке мёда необходима ложка дёгтя, благородная плесень, червоточинка. Постмодернистскую солянку из памятников культуры (Гоген, Пикассо, Гюстав Доре, соборы пламенеющей готики, home video Гленна Гульда, разучивающего прелюдии Баха, фильмография самого Триера) венчает для тех, кто в аллегориях не силён, живая картинка, словно авторства AES+F, по мотивам живописной композиции Эжена Делакруа «Данте и Вергилий в аду» из собрания Лувра. Если Годар деконструировал креатив веков, справедливо полагая любой нарратив абсолютным злом, величайшей ложью, Триер на полном серьёзе использует попурри из чужих великих образов как цирковые ходули, чтобы набившее уже оскомину жанровое хулиганство возвысилось до уровня апокалиптического религиозного откровения. Плохая мина при хорошей игре, оперный замах для опереточного удара. Здравствуй, грусть, прощай, молодость. Искренне жаль.
