27 марта в российском прокате — фэнтезийный мюзикл «Дольче!» с участием Венсана Касселя, Фанни Ардан и Росси де Пальмы. О художественной преемственности и изжитии жанра фильма-оперы рассказывает Алексей Васильев.
Фильму «Дольче!» предпослан подзаголовок «Арии под затмение». И — да, всё так: зрителю предстоит отслушать дюжину оперных арий, а в дни российского релиза — кстати, наша страна пока единственная, что взялась прокатывать сей аудиовизуальный объект, презентация которого состоялась на прошлогоднем Римском кинофестивале, — нас ждёт солнечное затмение. Правда, частное, а не полное — из тех, что погрузило большую часть фильма во мрак с грозными медными отсветами, но на такое — и в этом сходятся врачи и вообще все специалисты по вопросам зрения и психического здоровья — в жизни лучше не смотреть: и это как раз тот случай, когда любопытным на выручку приходит кино.
Грозности облаков на экране вторят монументальная архитектура, небоскрёбы, где десятки этажей с окнами-бойницами опираются на плечи кряжистых атлантов, автомобили и автобусы с покатыми боками и вытянутыми силуэтами, гулкие пустоватые интерьеры — всё то, что ассоциируется с 1934–1954 годами, отнюдь не легкомысленной эпохой тоталитарных режимов и холодной войны. Не только, впрочем, холодной — но знатоки опознают в моделях машин и в зданиях, вдохновлённых туринскими постройками Нерви, всё же годы послевоенные, конец 1940-х — начало 1950-х.
Тогда и в Италии, и в СССР пережили краткий взлёт фильмы-концерты с популярными сценами из опер. Один из них, итальянские «Любимые арии» (1949), стал одной из первых тамошних картин, выпущенных на наши экраны после краха Муссолини. В ней мы впервые увидели Джину Лоллобриджиду: очарование её героини позволяло привлечь прославленных теноров и баритонов к участию в благотворительном концерте по сбору средств на реставрацию пострадавшего от бомбёжки собора. Выпуск у нас этого фильма ещё в махровые сталинские времена немало способствовал перемене в общественном сознании, чтобы ещё вчерашние враги, итальянцы, начали восприниматься как понятный, симпатичный, дружественный народ: он так запал в душу, что и через 40 лет после его выпуска наше телевидение повторяло по заявкам лучшие музыкальные фрагменты оттуда.
Новый фильм, по сути, ничем не отличается от старого — разве что вместо организации благотворительного концерта здесь как сюжетный предлог, на который нанизываются арии, использован миф об Орфее и Эвридике.
Впрочем, вполне пятидесятнических: Эвридика получает в день свадьбы пулю меж лопаток, Орфей отправляется на такси Харона (Венсан Кассель во всеоружии улыбок запыхавшегося бегуна, введённых в актёрский обиход Олегом Янковским) вызволять её из сталинской высотки отеля «Аид», которым управляет Персефона («самая вечная», как анонсируют её появление в фильме, Фанни Ардан — во всеоружии гримас, отработанных ею самою ещё во времена Янковского), разодетая в чёрный бархат пиджаков и белое кружево брюк от Dolce & Gabbana.
Именно 1200 костюмов этого дизайнерского дуэта, чей модный дом выступил в качестве одного из продюсеров фильма, — среди них стоит взять на заметку действительно освежающий наряд Надежды (Шарлотта Джентиле с глазами точь-в-точь как у первой красавицы старого итальянского кино Сидни Ром), белую кружевную блузу с высоким облегающим горло воротом в стиле belle époque и накинутую поверх зелёную олимпийку на молнии, — спровоцировали русское название картины, «Дольче!». В оригинале фильм называется The Opera!, и, учитывая определённый артикль и восклицательный знак, название может быть переведено как «Это же та самая опера!».
Действительно, коллекция арий — это, что называется, набор подарочный: «Чио-Чио-сан», «Богема», «Тоска», «Травиата». Если Гендель — то тот самый, которого записывала аж Барбра Стрейзанд, если неоконченная опера Пуччини — то та ария, которую пел на открытии туринской Олимпиады Паваротти. То есть опера, если кинуть эту идею ИИ.
В общем-то, фильм оперного режиссёра Давиде Ливерморе и его верного соратника по части создания виртуальных декораций Паоло Джепа Кукко и представляет собой оперный компост. Но в нём зарыто зерно смысла, хоть и неутешительного. В виртуальных декорациях в антрактах по всем правилам разыгрывается капустник, диалоги которого ведутся на вавилонской смеси языков и акцентов — и транслируют рефлексию о незавидной участи современной оперы, живущей в отсутствие свежего актуального материала.
Недаром премьера ленты состоялась в год столетия со смерти Пуччини — столетия, на протяжении которого не появилось ни одной оперной арии, которую напевают, насвистывают, узнают с первой ноты, за исключением разве что Summertime, сразу оторванной в свой обиход джазистами.
Шумные оперы появлялись, но кто слышал, чтобы прохожий мурлыкал что-то из «Никсона в Китае», или видел банкеты, разбивавшиеся на голоса, чтобы исполнить: «Отрежем Маресьеву ногу!» — «А может, не надо?» — «А если гангрена?»
В «Дольче!» опера символически заточена в виртуальный Аид интерпретаций и давно подключена к аппарату искусственного дыхания. От этой ситуации больше всех устали сами же её интерпретаторы, давно не властители настроений, не короли мелодий, не маги вибратто — просто некрасивые подёнщики, что, пряча слёзы, разойдутся в своих совсем не от Dolce & Gabbana повседневных джинсах под будничным небом по своим заботам, когда в финале Мими (она же Эвридика, фильм иронизирует и над тем, что все имена и судьбы оперных героев, из которых половина девиц слегла с чахоткой, а половина парней сбежала, не выдержав этого зрелища, давно и безнадёжно перепутались в сознании), не выходя из комы, отправится-таки на тот свет.
Что мучить обречённого больного, поддерживая едва тлеющую жизнь, — в фильме будет сказано не раз. Он представляет собой образец того, как люди, выбравшие в нашем веке оперу, профессиональную стезю, вставать на которую оказалось исторически поздно, исчерпав прочие аргументы, собрались и метафорически пожаловались на напрасно прожитую жизнь. Такая искренняя непосредственность, что и говорить, подкупает. Да и урок в назидание — не цепляться за отжившее — даётся дельный. Вот только стоит ли он полутора часов в аду тысячу раз слышанных арий, когда Эвридика, что голосом далеко не Каллас, в нестираном — сдаётся, как раз с похорон Пуччини — платье утыкается во второй подбородок Орфея, что статью отнюдь не Доминго, с вырвавшимся нараспев восклицаньем: «Че-пе-е-ец! Ах, че-пе-е-ец!»
