На российские экраны выходит фильм Александра Котта («Брестская крепость», «Троцкий») о спитакском землетрясении, унесшем более 25 тысяч человеческих жизней. Лента получила приз за режиссуру на Московском кинофестивале и выдвинута от Армении на «Оскар».
Снятый к тридцатилетию трагических событий в Спитаке фильм Александра Котта — конечно же, не столько художественное произведение, сколько коммеморативный акт. Как писала Сьюзен Зонтаг в «Когда мы смотрим на боль других», сочувствие — эмоция нестабильная, её всегда нужно сублимировать в действие, иначе она пропадает. Когда уже на титрах камера Петра Духовского медленно любуется шероховатыми корнями древнего дерева с буграми, похожими на венозные узлы пожилого человека, первая мысль, что приходит в голову, — другой тезис Зонтаг: образы, что живописуют страдание, не должны быть прекрасны.
![](/upload/delight.webpconverter/upload/content/507/507849c6464272f20fafbc8dbe4c74c8.jpg.webp?1655749259255716)
Вторая мысль — о так называемом моратории на трагедию. В какой момент и какими средствами стоит (можно) браться за художественное осмысление случившегося? Когда общество уже проделало необходимую работу в жанре non-fiction? Когда достигнут консенсус? Когда пройден путь, для которого лишь во французском языке существует подходящий термин — faire son deuil (реализовать/прожить траур)? Безусловно, трагедия трагедии рознь. Большинство трудов в гуманитарной науке, изучающих этот феномен, эту моральную дилемму, посвящены Холокосту. Катастрофе рукотворной, а значит, кроме жертв имеются ещё и ответчики. Ужасы, которым отказывались верить, подробно описаны, задокументированы, преступники наказаны. В качестве эффективного обезболивающего — свершившаяся справедливость.
Спитак — иной случай. Природный катаклизм, здесь нет виноватых, только потерпевшие. Моральный императив бессилен против фатума. Это как с пропавшими без вести, а ведь данная формулировка встречается чаще всего в официальных документах, когда поисковые работы закончены. Выжившим не за что ухватиться, остаётся только взывать к небесам и на них же возводить проклятья.
«Спитак» начинается, когда уже всё закончилось, когда уже слишком поздно. Пепел смешивается с первым снегом, растерянные люди, каждый — чей-то родственник или друг, блуждают между завалов и думают лишь об одном: этого не может быть, это сон. Время, кажется, остановилось. Дым от костров складывается в вопросительный знак в вечернем небе. Небо молчит. Молчит земля. Стонет только ветер и изредка чиркнет спичка, от которой прикуривают свой «Житан» французские спасатели или отпущенные на волю помочь армии заключённые местной тюрьмы.
![](/upload/delight.webpconverter/upload/content/e59/e59144bc170f1593bb3bf9de94bcee65.jpg.webp?1655749261162678)
Котт идёт проложенным маршрутом, «Спитак» эксплуатирует классический приём «строчного пения», знакомый нам по целому ряду картин, от гениальной «Тонкой красной линии» Терренса Малика до чудовищных «Башен-близнецов» Оливера Стоуна. Десятки персонажей появляются на авансцене с какой-то обрывочной репликой, дающей зрителю представление о глубине индивидуальной боли, чтобы к финалу по всем законам древнегреческой трагедии грянул многоголосый хор в поминальном плаче.
«Спитак» тактично отказывается от статуса свидетеля, полностью полагаясь на «коллективную память», на созданный ею эпос, а в эпосе все герои — главные. Память часто переоценивают, память сентиментальна и тем мешает рефлексии. Но Александр Котт совершенно верно понимает, что на рефлексию у него прав нет, потому что боль — чужая, а значит, он будет только скорбеть, тихонько повторяя про себя имена погибших. Вот это чувство меры и сознательный отказ от «художественного высказывания» — главное достоинство фильма, за которое можно простить и наивность мизансцены, и местами слабую актёрскую игру, да много чего ещё. «Спитак» — кино растерянности, обрушивающейся на нас, когда жизнь сломалась. Александр Котт не пытается ничего починить. Неутешительная, зато взрослая и честная позиция.