7 июня в прокат вышел дебютный хоррор Ари Астера «Реинкарнация» (Hereditary), который потакает всем жанровым канонам и в то же время без натуги помещается в нишу арт-кино. По просьбе Кино ТВ Татьяна Алёшичева рассказывает о фильме.
Благополучной семье Энни Грэм (Тони Коллетт) смерть её старушки-матери вместе со скорбью приносит, что греха таить, и облегчение: почившая была человеком нелёгким и в последнее время вдобавок страдала деменцией. Спустя неделю после похорон мужу Энни Стиву (Гэбриел Бирн) сообщают, что кто-то осквернил могилу. Всегда уравновешенный и рассудительный Стив предпочитает отнести происшествие к разряду случайностей. Но вскоре на Грэмов обрушивается новое несчастье: их старший сын Питер (Алекс Вулф) и младшая дочь Чарли (Милли Шапиро), возвращаясь со школьной вечеринки, попадают в жуткую аварию на ночном шоссе.
Ари Астер заимствует из арсенала классических ужасов все приёмы по списку: тут и отвратительный мушиный рой имени «Ужаса Амитивилля», маркирующий появление зла, и опасные закоулки огромного дома, который кряхтит, скрипит и посвистывает, чтобы сделать жизнь своих обитателей максимально неуютной, и телесные деформации у детей, как в «Экзорцисте». Есть даже остроумная цитата из «Невинных» Джека Клейтона — не самого популярного в массовой культуре, но по-настоящему жуткого фильма. Но при всех многочисленных отсылках к классике хоррора первая часть двухчасовой «Реинкарнации» смотрится не как жанровая карусель, где герои повизгивают от страха на виражах, а как психодрама про череду несчастий, разрушающих некогда благополучную семью. Это исследование распада самых тесных родственных связей, высвечивающее тайные закоулки человеческой психики, где персонажи не обозначены пунктиром, как расходный материал для хоррора, а прорисованы со всей достоверностью, любовью и всякой мерзостью — с позиций социального кухонного реализма, в котором принято орать друг на друга тем громче, чем сильнее любишь. Особенно хороша Энни в блестящем исполнении Тони Коллетт, которая будто не в хорроре снимается, а играет на сцене Чехова. И ей, слава богу, есть что играть: скорбь и попытки заглушить её привычными домашними ритуалами и творчеством. Энни конструирует кукольные дома, и чем дальше погружается её семья в пучину несчастий, тем более зловещие коллажи она создаёт. Прекрасная режиссёрская находка: маленькие копии персонажей, испытывающие всё тот же ужас бытия в своём кукольном мире, не пугают в привычном понимании, как тени в тёмном углу, а наддают настоящей жути — погляди, маленький, вот это ты, крошечная марионетка в руках непонятной и недоброй силы.
Героиню Коллетт гложет неизбежно сопутствующая скорби вина перед ушедшими, которых недолюбил, не защитил и не спас. Её метания оттеняет Бирн в роли рационально мыслящего партнёра-резонёра — этакий ходячий здравый смысл, бубнящий над ухом: не выходи из комнаты, не совершай ошибку, давай позвоним в полицию, наше сознанье зыбко. Большинство удачных хорроров последнего времени таковы: они работают с материалом классической пугалки с позиций психоанализа, используя сюжетную жуть и муть как метафору терзающей персонажей душевной смуты, неврозов и депрессии. А метафорой рока тут выступает идея дурной наследственности как дурной бесконечности — мол, твои болезненные склонности и твоя предрешённая судьба, как ни брыкайся, уже зашиты в ДНК.
В фильме есть восхитительный эпизод, построенный вокруг спиритизма. В группе поддержки для людей, потерявших близких, Энни знакомится с товаркой по несчастью по имени Джоан (Энн Дауд), с горя увлекшейся столоверчением. Джоан вызывает дух погибшего внука, по привычке сюсюкая с ним не как с жуткой загробной сущностью, познавшей небытие, а как с сопливым неразумным дитятей, — ровно как в жизни. В этом эпизоде отразилась самая любопытная тема фильма и главная его удача: речь идёт не о страхе смерти, а о существовании с ней бок о бок: just remember that death is not the end. Мир проницаем, призраки свободно разгуливают туда-сюда сквозь тонкую пелену, отделяющую бытие от небытия, и вызвать дух умершего в нём не сложнее, чем выпить стакан воды. Такой легкости в обращении с потусторонним удавалось достичь разве что японским кайданам.
И вот после всей этой ловкой и успешной работы с материей хоррора в финальной части режиссёр-дебютант будто срывается с цепи и приделывает фильму развязку на грани фола. Вдруг оставив взрослый психологизм и умные рассуждения, начинает нести какую-то восхитительную дребедень про секту свидетелей Козла, магические ритуалы и пентакли, кровищу и прочую бутафорскую крипоту из арсенала дошколят, начитавшихся историй про гроб на колёсиках. Хочется то ли опротестовать эту выходку возмущённым «да вы издеваетесь!», то ли аплодировать его нахальству — ни то, ни другое не отменяет факта, что нас подобрали, обогрели, напугали и продемонстрировали виртуозное владение материалом.
