Основной каннский конкурс накрыла «Новая волна» — фильм Ричарда Линклейтера, вернувшегося на Круазет с восторженным making of о съёмках классического фильма Жан-Люка Годара «На последнем дыхании». О том, почему вместо любовного письма получился пастиш, рассказывает Антон Фомочкин.
Годару (Гийом Марбек) уже двадцать пять, а дебюта всё нет — как-то неловко для самопровозглашённого гения. Не считать же за фильм набросок (короткометражку «Всех парней зовут Патрик»), тем более когда сам презрительно называешь его «антикино». К тому моменту, когда в режиссуру успела войти почти вся редакция «Кайе дю синема», один Жан-Люк бежит позади люмьеровского поезда и не может в него запрыгнуть. Самореализовался Шаброль. Не сидел на месте Ромер. Трюффо и вовсе вынес Канны одной пробежкой Антуана Дуанеля по пляжу. Прекрасные картины. Любимые соратники по редакционному хейтвотчингу. Но нереализованность и зависть, кажется, чернее стёкол в фирменных годаровских очках.
Заручившись именами модных товарищей и опекой продюсера Борегара (Брюно Дрейфюрст), Жан-Люк уходит в запуск с «На последнем дыхании» и одновременно окончательно запускает своё ЧСВ. Добродушный задира Бельмондо (Обри Дюллен) просто рад сниматься, а не бить вместо этого грушу. Измученная работой с Отто Преминджером (на «Здравствуй, грусть»), статусно капризная Джейн Сиберг (Зои Дойч) приезжает в Париж ради Трюффо и Шаброля, а нарывается на Годара. Сам режиссёр павлином ходит по площадке, делает по паре дублей, а чаще просто покуривает в углу, загадочно объявляя собравшимся, что перед ними революция в искусстве. Окружающие вежливо кивают и не подозревают, что чудик-постановщик вскоре прославится и будет тиранить съёмочные группы в промышленных масштабах.
Линклейтер снимает елейный фильм даже не о своей собственной la belle époque, а о Годаре как романтическом герое.
Редкая сцена в «Волне», связанная с «Кайе», напоминает что-то среднее между «Метрополитеном» Уита Стиллмана и «Кто-нибудь видел мою девчонку» Ангелины Никоновой. Примерно на том же уровне аутсайдерского снобизма и приблизительной карикатуры (для сходства будет достаточно причёсок) редколлегия журнала на премьере отсматривает очередную «папочкину» халтуру и выносит язвительный вердикт, мол, «цивилизация приказала долго жить, как и этот фильм». При перемене сеттинга эти умники и умницы с тем же успехом могли организовать кружок саркастичных киноманьяков-изгоев в школьной комедии а-ля «Бестолковые» или вовсе быть принятыми в «Клуб “Завтрак”». Отличить прокуренного синефила в кадре без труда можно по лихорадочному неймдроппингу. Линклейтер созвучно заходится в пояснительном припадке, портретно заявляя каждого мало-мальски значимого для эпохи статиста. Ну просто «Лица, деревни, 1960 edition».
«Левый берег», к примеру, пассивно ныкается у стенки. Кокто ласково раздаёт советы. Брессон бахвалится, что нанял для съёмок реального карманника. Росселлини ворует редакционные канапешки и стреляет у молодёжи деньги. Ромер и Риветт стучат по клавишам печатной машинки. Тех, кто хоть немного задействован в суете вокруг «На последнем дыхании», представляют лично — через пару секунд после титра, чтобы наверняка. Все приближенные к Годару имеют по паре реплик, нацеленных приободрить своенравного дебютанта. Линклейтер зазубрил контекст тусовки, но при чём тут «новая волна»? Каким образом все эти третьестепенные экранные острословы хоть что-то изменили в кино? Если не размениваться на нескончаемый трёп о величии, для американского режиссёра прославленное комьюнити — стереотипическая группа французов-интеллектуалов, коммуницирующих при помощи воодушевлённых афоризмов о кино, не вынимая сигареты изо рта.
Линклейтер заимствует у своего кумира лишь монохром, полагаясь на стоковый джаз, общий план и органику фотографа по профессии Марбека.
Ради чистоты помыслов стоило назвать фильм Breathless: making of, ведь, добравшись до годаровских съёмок, Линклейтер работает в неблагородном нейросетевом жанре «ожившая фотография». Он не деконструирует миф. Не преображает историю в сладостной тарантиновской фантазии. Не разбирается в образе мысли Годара. Не выступает бесстрастным наблюдателем, способным издали препарировать его эксцентричную взбалмошность. Линклейтер снимает елейный фильм даже не о своей собственной la belle époque, а о Годаре как романтическом герое. Здесь он рок-звезда, способная сорвать съёмочную смену из-за дурного настроения. Годар улыбается (сардонически). Годар свергает традиционные киноформы. Годар поясняет Джин Сиберг, что она играет его. Годар твердит, что абсолютно всё на свете — киногенично. Годар разве что не ходит на руках (спойлер: ходит).
Коллеги крутят пальцем у виска, а затем оказываются в дураках. Годар у Линклейтера — что Эд Вуд у Бёртона, только саркастичный и смог. Модель истории успеха мечтателя-новатора усредняет как персонажа, так и «новую волну». Годар — не сакральная фигура, и, наверное, столь щенячий подход разозлил бы его куда больше выдающегося фильма Хазанавичуса (Le Redoutable). В последнем Жан-Люк был низведён до идеологически (и творчески) заплутавшего, шепелявящего зануды с неуклюжестью Гарольда Ллойда. Куда важнее, что в этой нелепости была сложность, а сам портрет был написан Хазанавичусом при помощи многообразия годаровских стилевых приёмов, будто последний оставил в парке кисти и краски, а талантливый интерпретатор подобрал.
Линклейтер заимствует у своего кумира лишь монохром, полагаясь на стоковый джаз, общий план и органику фотографа по профессии Марбека. Но главный невыученный урок режиссёр демонстрирует в финале. «На последнем дыхании», при всей небрежности съемочного процесса, был огранён на монтаже. Возне с плёнкой Линклейтер отводит единственную короткую сцену, где Годар обозначает ТЗ. В действительно хорошем фильме магнетизмом и тайной обладает каждая монтажная склейка. В «Новой волне» Линклейтера переход от одной сцены к другой напоминает перелистывание заплесневелого альбома с газетными вырезками.
