На «Кинотавре» показали «Керосин» Юсупа Разыкова. Алексей Филиппов находит в фильме мотивы Хамдамова, Васнецова и русских сказок.
Рядом с перечеркнутым указателем «Порожки» стоит обветшалая изба, где проживает одинокая старушка (Елена Сусанина, актриса Ярославского драмтеатра). Вся ее компания — курица, призрак покойного мужа (Валерий Маслов) да телевизор, круглосуточно отчитывающийся о нефти и встречах ОПЕК. Электричество поступает из соседнего магазина, который скоро закроется: вся прибыль — от колбасы и водки, которые покупают шальные дальнобойщики, заезжающие к старушке отдохнуть от дороги и обменяться байками. Например, про огненную воду: однажды грузовик с керосином перевернулся, горючее вытекло в реку, и все вспыхнуло («Вода, а горит!»). Когда продуктовая лавочка закроется, пенсионерка останется без электричества — наедине со своими снами и русской хтонью: все вокруг начнут умирать, старого-доброго керосина днем с огнем не найдешь, а покойный супруг, регулярно ее колотивший, является в полуночных видениях и дает какие-то странные указания. Например, купить поросенка взамен убиенной дальнобоем курицы.
Новый фильм Юсупа Разыкова, который в позапрошлом году приезжал в Сочи с драмеди «Турецкое седло», — как и дом главной героини, находится на границе — между светом и тенью; сказкой, сновидением и жуткой явью, которую в отечественном кино наградили неблагозвучным ярлыком «чернуха». «Керосин» ловко маневрирует между ощущением реальности без прикрас, жутковатым народным напевом и сном о чем-то большем. Этот неуловимый зазор — между тем, что происходит на самом деле, приглушенными кошмарами русского мира и призраками старушечьего мировосприятия — и сообщает картине как подобие интриги, так и легкий экзистенциальный тремор. Всплывающие между сценами названия глав («Иван-дурак», «Живая вода», «Мертвая вода») одновременно дают ключ к ленте, но и сбивают с толку: сказочные мотивы здесь повсюду, но работают периодически от противного. Картина Васнецова «Богатыри» (1898) предвещает явление не добрых молодцев, а совсем наоборот. «Демон сидящий» (1890) Врубеля, напротив, метит единственную удачную для старушки встречу — с нефтяным олигархом (Иван Рыжиков), который отнесется к ней по-человечески (и даже напоит кофе).
Наверное, дело в том, что никакой культурологической игры или даже противопоставления между этими мирами нет. «Керосин», как «Мешок без дна» Хамдамова, другая былина о единой (в каждый момент истории) России, существует в пространстве естественных архетипов. Героиня Елены Сусаниной завораживает зрителя не меньше, чем пламя керосиновой лампы, скудный местный трафик, довольная морда свиньи или сказочно-реальный лес (такой же, только совсем уж васнецовский, был в «Человеке, который удивил всех» — еще одной новой русской сказке). В ней сочетаются черты хрестоматийной некрасовской русской бабы, сказочной Бабы Яги (нога, может, не костяная, но старушка хромает) и наконец, простой пенсионерки, которая встречает закат жизни в нищете и одиночестве, но в невероятной благости и с сердечным воспоминанием о не самом, видать, добром муже.
Эта сказочность неотделима от дымки современности: внучка героини планирует уехать заграницу и стать королевой (или хотя бы принцессой; может, и диснеевской), добрый олигарх с кем-то долго ругается по телефону, проявляя завидный патриотизм (где родился, там, видать, и пригодился). Обоих это не спасет то ли от реальных проблем, то ли от тревожных фантазий пожилой женщины, для которой смерть, кажется, стала самой верной спутницей. Сгоревший поселок «Порожки», от которого осталась одна вывеска, мертвый супруг, курица, два поросенка — и прочая, прочая. Беззащитное морщинистое лицо в какой-то момент становится синонимом погибели — даром, что у одинокой бабушки нет косы.
Несмотря на всю тревогу и ужасы жизни в глубинке, «Керосин» — кино неуловимо ламповое, умиротворяющее. Пресловутый керосин здесь не только горючая смесь, получаемая путем перегонки из нефти (в середине XIX века — из угля, другого союзника экономики РФ), но мифическая жидкость, которой пропитана отечественная культура. От историй про великие реки до культа животворящей водки, от сказок про мертвую и живую воду до источника света — символа то ли надежды, то ли очищающего пламени мести, а то и огня перерождения. У Юсупа Разыкова все многозначительно прозрачно, как заглавная жидкость (та же водка тут дарует и забытье, и расплату). Великая гармония для всех, конечно, совсем утопия, приятный предрассветный сон, но не угаснет, как говорится, надежда. Жизнь-жизнь, встань ко мне передом, а к ОПЕК задом.
