Свет — электромагнитное излучение, лучистая энергия, делающая окружающий мир видимым для нас. «Вечный свет» Гаспара Ноэ — эпилептический синефильский припадок, делающий окружающий мир видимым для нас. Зинаида Пронченко рассказывает про очищающий огонь режиссёра и призывает всех апостолов Ноэ собраться вместе вокруг святого костра кинематографической инквизиции.
А Беатрис Даль всё такая же большеротая, такая же хриплоголосая, такая же Даль — недостижимая, манкая, абсолютно frenchy. У неё неприличных изгибов тело и непристойных ракурсов мысли. Кажется, она в любую секунду может наброситься на проходящего мимо гаффера, впиться ему в губы, пока кровь не потечёт по подбородку, пока сердце биться не перестанет. У гаффера, не у Беатрис. Ведь она вечная зараза галльского кинематографа, именно ей и место в картине с названием «Вечный свет», через неё говорит дух Симоны Синьоре и Роми Шнайдер, великих ведьм и великомучениц другой эпохи, уже очень давно канувшей в воды Стикса.
А Шарлотта Генсбур всё такая же тощая, такая же хрупкая, такая же папина дочка, хотя свои уже вымахали, короче, та же Шарлотта навсегда. Кажется, она каждую минуту жалеет, что снялась в «Антихристе» или «Нимфоманке», ей хочется не трахаться, а делать детям завтрак — какао с пенкой и pain perdu. Но вместо простых семейных радостей у неё костры амбиций: чтобы тебе поверили, что ты мамочка, убей в себе шлюху, спали её заживо, привязанной к столбу в кожаном красном мини и ботфортах. Пусть зло умрёт, а зло — это всегда похоть, что вызывает женщина у мужчины, ибо похоть — это сиюминутная власть слабого над сильным.
А живые мертвецы всё так же встают из могил. Карл Т. спит на ходу и видит в страдательных сороковых страдающее средневековье, Райнер В. — в утонувших морячках святых себастьянов, Жан-Люк — в женщинах на грани нервного срыва мужчин на последнем дыхании, а Луис Б. — в смерти Бога доказательство его существования. И эту когорту зомби возглавляет Фёдор Михайлович Достоевский, единственный из крёстных отцов Ноэ, кого автор с его подростковым экзистенциализмом, с его привычкой читать «Постороннего» в отсветах стробоскопа называет по имени-отчеству и фамилии. Отчасти потому, что Россия — это Сибирь и к её эпилептическим припадкам и прихотям следует относиться с особым уважением. Отчасти потому, что автора «Входа в пустоту» от автора «Бесов» отделяет больше трёх рукопожатий. Христос остановился в Эболи, Достоевский — в Санкт-Петербурге, Райнер В., Луис Б., Карл Т., Жан-Люк и Гаспар Н. — его апостолы и последыши — в кинозале, в гостях у месье Симона Синема.
Ничто в опыте здорового человека не сравнится с экстазом, который больной эпилепсией испытывает перед новым припадком. Ничто не сравнится в опыте здорового синефила с возбуждением, которое поклонник Гаспара испытывает перед новым фильмом любимого режиссёра. Наркоман видит дозу и млеет, дрожит от предчувствия безумия, что накатит сейчас девятым валом, собьёт с ног, накроет с головой.
Коктейльные платья от Saint Laurent займутся по краям и превратятся на beautiful people в шагреневую кожу. Киногенией первобытного извода будет полыхать экран. Той самой внутренней лихорадкой, охватывающей настоящих bêtes du cinéma не только субботним вечером, а с рождения, и длящейся до последнего вздоха, неважно, какие там биты на танцполе, — Cerrone или похоронный марш Шопена. Беатрис Д. и Шарлотта Г. поймают свой свет, а камера — тот момент, когда тень от крыла птицы смерти ляжет на их лица.
Пусть киногения / ностальгия / эпилепсия — уже не та, Гаспару дух времени и гений места не указ, он — in love, он перемонтирует «Необратимость», он вырвет из своей груди сердце и поместит его в камеру, словно бобину с плёнкой, задышит битый пиксель, как зерно, застрекочет беззвучно давно издохший мотор, замигает надпись «тише, снимается кино», опустится вечная ночь на кинозал, зажжётся вечный свет экрана, его неумолимое око, его неумолимый взгляд будет снова направлен на нас. Сегодня и во веки веков.
