На волне «Пляжного бездельника», Ольга Касьянова специально для КИНОТВ рассказывает историю его режиссёра — культового американского кинематографиста Хармони Корина.
Пока продолжается прокат «Пляжного бездельника», новой фантазии с претензией на культовость, массово выходят материалы (), призванные напомнить зрителю, кто вообще такой Хармони Корин и что он делал все эти годы. Поскольку снимает он раз в семилетку, каждый релиз становится поводом для ревизии мифа о Корине и его стиле жизни: вундеркинд и рок-звезда от кино, который не принял правила индустрии и решил вместо этого долбить наркоту и снимать VHS-артхаус под названием «Трахальщики мусорных бачков», но тем не менее может получить в своё кино Селену Гомес или Херцога, а в операторы видео драк с прохожими — Дэвида Блейна и Леонардо ДиКаприо. Хейтеры Корина ненавидят его за агрессивный гедонизм, зарывание таланта и социальную безответственность или смеются над неправдоподобностью его застольных рассказов ещё со времён одиозных. Фанаты, напротив, воспринимают его кинообразы и акционизм буквально и считают, что Корин просто «умеет жить», а его эксцентричное битничество — всем нам пример. Ни те, ни другие, кажется, не очень всматриваются в кино, которое многое объясняет за своего создателя, но делает это не самым громким способом, без особого намерения (или надежды?) быть услышанным за многочисленными ширмами и белым шумом недостоверных, миражных и слишком необычных особенностей стиля.
Отказ Корина от голливудской мануфактуры автоматически сделал его культовым автором для молодых бунтарей и хипстеров-леваков. Другие в этом жизненном выборе и «компульсивном творчестве» с большими перерывами читают лень и высокомерие, которые им пытаются продать как гениальность. Однако притча из «Мистера Одиночество» говорит о том, что причины глубже социального бунта или позы псевдогения. Параллельно истории о коммуне двойников знаменитостей (сам Корин тоже одно время жил с артистическими родителями в коммуне) рассказывается небольшой миракль о католических монахинях, миссионерствующих где-то в южноамериканской сельве. Однажды, сбрасывая гуманитарную помощь из крошечного аэроплана, одна из монахинь выпала в воздушную бездну — но случилось чудо, и после молитвы, заглушаемой рёвом ветра, она приземлилась без единой царапины. Послушав блаженно выжившую, монахини решили совершать эти буквальные «прыжки веры» — да так успешно, что Ватикан согласился канонизировать их как чудо. Только вот по дороге к Папе вся миссия (к которой, кстати, не присоединилась сестра, когда-то выпавшая случайно) попала в авиакатастрофу — и все погибли.
Эта притча о том, что чудо не терпит огласки и массового признания, звучала как утешение, вмонтированное в историю об артистах, которые хотели приносить людям радость и волшебство — но на их представление, рекламируемое как «Самое лучшее в мире шоу», никто не пришёл, разве что пара зевак и несколько инвалидов. Однако для этой горстки зрителей (и нас, которым удалось подсмотреть провальный фильм режиссёра-парии) это представление в самодельном сарае становится случайным, но искренним и настоящим чудотворением из хрупкой красоты, не терпящей давления больших софитов. Артисты бы и рады, чтобы их труд и монастырское отречение оценили миллионы — но тогда всё превратится в концерт «Вокс Люкс», а мы, гурьбой вывалившись из тарахтливого самолета, разобьёмся насмерть. Самые лучшие в мире шоу бывают только в полупустых залах.
В некотором смысле это не только объяснение биографии Корина и его альтер эго Лунного Пса, который променял статус литературного могула на пропахшее котами бунгало в хемингуэевских местах (ему, кстати, тоже пришлось совершить прыжок веры, сев в старый аэроплан к слепому пилоту). Это ещё и большая поэтическая рифма к нашему времени. «Мистер Одиночество» вышел в год рождения айфона и предвосхитил главные страхи грядущего десятилетия. В нём уже зарождается и безумная жажда самотрансляции, и страх несуществования без свидетелей — и, разумеется, необходимость надеть маску известного архетипа (например, очаровательного укуренного шизоида), чтобы тебя узнали и поняли. «Я живу как Мэрилин Монро, мой муж — как Чарли Чаплин, а наша дочка, ей всего четыре, уже живёт как Ширли Темпл». Это самопредставление героини, которая позже покончит с собой, так и не найдя контакта с людьми, сейчас воспринимается как пронзительное определение целого поколения инстаграма.
Единственное спасение Корин видит в отвержении заданных правил игры, болезненном отказе от маски, которая дарила столько радости и красоты. Его герой оставляет Неверленд: он перестаёт жить в образе Майкла Джексона, а вместо этого рисует друзей на куриных яйцах, предпочитая поп-культуре беззащитное наивное искусство, которое практически невозможно монетизировать. Он ходит по шумным парижским улицам, вглядываясь в лица обезумевших футбольных фанатов, погружаясь с головой в собственную неопределённость и одиночество, не боясь неузнанности и несуществования, и отсюда начинает звучать музыка и растут стихи.
Ключ 2. Стихи и мусор
Второй trademark творческой вселенной Хармони Корина — поэтическое повествование, отказ от свойственной американскому кино нарративной определённости. Для многих соотечественников, которые никогда не видели Ходоровски или Годара, невесомый киноязык Корина (тем не менее, вкрученный шурупами в американскую почву), показался не просто новаторским, но революционным. Корин начинал с эпизодного кино без магистрального сюжета, словно складывая стихотворение строчка за строчкой, образ за образом, рифмуя только общее ощущение шока от жизненной изнанки нищих, сирых и убогих. Сегодня он переснимает одну и ту же сцену в разных локациях, как поэтический клип (за счёт музыкальных клипов он проживает теперь периоды между фильмами), помещая таким образом разговор в широкий контекст целого пласта жизни, обволакивая текучей мыслью оранжево-синие закаты, неоновые вывески, бытовые зарисовки, бесконечный мусор жизни, определяющий её истинную красоту. В сцене суда Макконахи почти цитирует Ахматову: «Знали бы вы, из какой ерунды вырастают стихи».
Соединение нарратива, граничащего с магическим реализмом, и клиповой поэзии Корин также разработал ещё в «Мистере Одиночество»: под старые кантри-песни многочисленные костюмированные жители коммуны чистили амбары и стригли ногти, а иногда на них находило творческое безумие, они собирались вокруг спящего двойника Папы Римского и начинали рэповать: «Папа воняет! Папа воняет!» Чаплин, похожий на Гитлера, тёмный двойник охочего до насилия Корина, сидел в кресле и выводил стихи из ритмичного потока сознания, словно молодой герой «Долгих проводов» Киры Муратовой. Вся эта грязная и неотёсанная поэтичность, мимикрируя под реальный опыт, лишённый полировки, на самом деле к жизни не имеет никакого отношения. Это не постдок, не картина мира и даже не мечта, но сгущённый образ, столкновение далеких А и Б, рождающее художественный контраст. Но поэзия даёт такое сильное действие, что кажется чуть ли ни практикумом из жизни режиссёра (поэтому лирический герой, скажем, Блока стал равняться Блоку реальному). Вот почему жестокость потребления в «Отвязных каникулах» и фаллоцентричность «Пляжного бездельника» так легко принять за вредительское влияние, граничащее с пропагандой.
Однако это такое же зеркало жизни, как стихотворение Бодлера или Лоуренса, которые цитирует Лунный Пёс. Густота краски, парад голых грудей, марш бомжей, исторьетки о грешливом христианине и откушенных ступнях в духе приключений Гекельберри Финна (будучи ещё сценарным головастиком, Корин уже говорил о мечте написать великий американский приключенческий роман в духе Марка Твена) — всё это лишь слова, собранные вместе строчки метафор и образов, пиликание на укулеле, ночное мяуканье на пристани. Реальные флоридские каникулы Корина, которые он взаправду решил растянуть на всю оставшуюся жизнь, выглядят иначе: он сидит в студии на втором этаже пустого молла, рисует яхты с названиями из порнофильмов, пишет в приложении Тома Хэнкса, имитирующем печатную машинку, огромные фолианты текстов, которые пытается втюхать заезжим журналистам, и смотрит старое кино в соседнем кинотеатре. У него есть жена, дети и огромный надувной лебедь. Немного поэзии такой жизни в «Пляжном бездельнике» тоже имеется: громоотвод страха отношений с повзрослевшей дочерью, трогательный целлюлит Айлы Фишер, который он очевидно боготворит больше упругих грудей незнакомок, запойный куннилингус, символизирующий счастье встречи после разлуки, и совсем уж слезливо-стариковское спасение белого котика в первой сцене — хулиганское высмеивание принципа Save the cat, на котором зиждется вся современная голливудская кинодраматургия.
На самом деле каждая история Корина — это совмещение эфемерного духа места, того, что он называет «Космоамерикой», с конкретным и личным этапом жизни. Вымысел и правда, проза и поэзия сплелись настолько, что никто и никогда уже не сможет отделить одно от другого, даже если сам автор даст распространённое объяснение. Потому что поэты — врут.
Ключ 3. Ненадёжный рассказчик
Так что третьей своей «фишкой», третьим контринтуитивным принципом Корин сделал ещё один чисто литературный приём — он превратил себя в «ненадёжного рассказчика» (unreliable narrator). Что очень удобно, ведь его байкам не очень верят с самого начала карьеры. Отчасти это связано с тем, что не все готовы принять слишком эксцентричный опыт, который в пересказе порой напоминает рассказы рыбака вперемешку с отповедями школьного гота, выставляющего свою жизнь в максимально мрачном свете. Отчасти Корин дискредитировал себя как наркозависимый, который шарил по сумочкам Мэрил Стрип. В-третьих, порой не все его истории сходились сами с собой и со временем мутировали (чему, однако, всегда находилось объяснение). Например, долгие годы никто не верил, что Корин действительно дрался с людьми на улице и его так сильно избивали, что записи стали нести криминальный оттенок снаффа. Подтверждал это только его друг Дэвид Блейн. Потом они как-то очень удобно сгорели в пожаре (втором из трёх на счету Корина). Тем не менее позже записи всплыли: оказывается, Корин держит восемь кассет в сейфе и недавно даже разок показал смягчённую версию маленькой аудитории.
Его враньё часто недоказуемо, как и его правда. Корин, совмещающий в себе жажду искренности и большой страх публичного саморазоблачения, которое ведёт к умерщвлению чуда, использует игру в напёрстки: смешивает реальные факты своей жизни и чувств с оголтелым враньём и буффонадой так, чтобы никто не разгадал наверняка — но мог интуитивно, на свой лад, попытаться. «Гуммо», утрированный мир городка, изуродованного ураганом, испещрён персонажами и деталями из реального южанского детства в Нэшвилле. Но где реальные кошмарики, а где кощунственный перегиб — не дознаться. «Ослёнок Джулиэн» эксплуатирует якобы садистский интерес молодого Корина к шизофреникам и аутистам, но также известно, что родные не раз подозревали его и в первом, и во втором, и в психопатии в придачу. «Мистер Одиночество» залит слезами изгнанника, экспата и неудачника. Даже безумные «Трахальщики мусорных бачков» — не только скейтерское хоррор-видео из эпохи «Чудаков», но и страшное воспоминание о нищенском доме престарелых напротив дома Корина в Коннектикуте, где больные деменцией старики, жившие там за 19 (!) долларов в месяц, действительно выполняли какие-то странные фрикции со встречными предметами.
Так и «Пляжный бездельник», притворяясь беззаботным джойнт-муви про косяки и тёлок, овеян едва заметной грустью, подобной своему лиричному мюзикл-саундтреку. Это переживания старения, как светлые — про умение преодолеть гнев и экзистенциальную неопределённость юности («Однажды я проглочу мир, и тогда, надеюсь, вы умрёте в муках», — читает с трибуны Лунный Пёс свои подростковые стихи), так и мрачные — про переход в ранг странного дядюшки с сигарой, пузиком и майкой Carpe diem, которого побаиваются соседские дети. И ещё, вопреки всем обвинениям в эксплуатации женской заботы, это страх потерять самое близкое и сокровенное — Минни-Бу. В структуре фильма она кажется удобной мёртвой женой-миллионершей, но тем не менее получает самую пронзительную сцену с песней «Is That All There Is?» — там она почти повторяет претензии нимфоманки Джо к «недостаточно яркому закату», а также страсть самого Корина к пожарам и собственное кошачье восприятие мира, которое то ли счастье, то ли почти суицидальный кошмар. Минни-Бу — самый верный партнёр, сообщник и товарищ по несчастью, так же как и реальная Рейчел Корин, тершаяся вместе с мужем о мусорные бачки в страшной стариковской маске. И её экранная смерть — ещё один страшный громоотвод. Хотя после смерти Минни-Бу Лунный Пёс продолжает хохотать и курить, его акты творения через разрушение, раздолбанные рояли и сожжённые купюры говорят не столько о вселенском по*уизме, сколько о глубоко запрятанном горевании. Ну и самое главное — это едва заметно, но в каждой последующей сцене фильма по его улыбающимся щекам текут длинные-длинные полосы слёз.
Однако мы никогда не узнаем — это слезы запрятанного страдания или повышенная слезливость от косяка.
Мы и не должны узнать. Есть места, куда нас не пустят, скрывая гармонию за грохотом, выставив иголки напоказ, притворившись неудачником и дегенератом. Хармони Корин — это инстаграм наоборот, история успеха наизнанку. Возможно, сегодня нам всем есть чему у этой истории поучиться. Только не буквально, пожалуйста. Не забывайте — это всё только метафоры.
