На 69-м Берлинском кинофестивале состоялась премьера «Золотой перчатки» Фатиха Акина — настоящего немецкого хоррора о реальном серийном убийце, орудовавшем в Гамбурге 70-х годов. О фильме, напоминающем то Балабанова, то Триера, то Фассбиндера,
пишет Зинаида Пронченко.
Фатих Акин, которого самые нетерпимые из нас поспешили «похоронить» после довольно стыдного «Шрама» и невнятной картины «На пределе», чуть опередившей феминистский ренессанс 2018–2019 годов, но прозорливо отмеченной в Каннах, вернулся с «Золотой перчаткой». Пока единственным конкурсным фильмом Берлинале без всякого месседжа, позабытое искусство ради искусства.
Итак, Гамбург, злачный район Санкт-Паули, 1970-е годы. В квартире, больше похожей на инсталляцию Эдварда Кинхольца, грузное женское тело расчленяет потный некрасивый мужчина. Его зовут Фритц Хонка, и он серийный убийца. По непонятным соображениям лишь часть «вырезки» Хонка снесёт в чемодане на близлежащую помойку, а остальное припрячет в кладовку на всякий пожарный. Так, кстати, его преступления и раскроют: соседи-греки, к которым через щели в потолке просачивался не только трупный запах, но и опарыши, забудут на плите клефтико, дом охватит огонь, спасатели обнаружат в мансарде Хонки фрагменты убиенных.
Хонка существовал на самом деле, как и питейное заведение «Золотая перчатка», где он просиживал штаны и просаживал получку. Несколько лет назад про зверства Хонки написал роман, моментально ставший бестселлером, Хайнц Штрунк. Акин взял текст Штрунка за основу, хотя мог бы и обойтись собственными силами, режиссёр вырос в Гамбурге, неподалёку от района «красных фонарей», и про местный специфический ambiance знает не понаслышке.
С первых же кадров, очень плотно укомплектованных исключительно отталкивающей фактурой, — просто рыночное великолепие — начинает казаться, что вся эта кровь, слизь и почва польётся в зал оползнем. Акин ставит знак равенства между живой и мёртвой природой, поэтому смело можно назвать «Золотую перчатку» фильмом-натюрмортом. Что-то вроде монументальных полотен Снейдерса, символика и философские смыслы, как у ригористов Класа Хеды и Виллема Калфа, тут уступают место чисто формалистскому буйству красок: дряблые тела проституток в мгновение ока превращающиеся в освежёванные туши, макабр находит отражение и в уродливой бытовой культуре — деревянные пепельницы в виде пениса, какая-то синтетическая ветошь, полированные мебеля с анодированной фурнитурой.
Случайные собутыльники или, напротив, завсегдатаи и работники «Золотой перчатки», заменившие Хонке семью, — официант по прозвищу Анус, бывший эсэсовец Норберт в кожанке и монокле, ничей дедушка — тоже сплошь персонажи-маски, словно Эмиль Нольде встречается с Гойей. Истинно человеческих лиц в фильме два — подростки из зажиточного квартала Бланкенезе, заехавшие в inferno на антропологическую экскурсию.
В Акина будто вселился на время Балабанов. «Золотая перчатка» — это своего рода «Груз 200» минус страноведческие обобщения. Людское убожество автор, слава богам Валгаллы, не выводит из национальной вины. Для Акина, человека всё же пришлого — он хоть и во втором поколении, но эмигрант — стиль является решающим аргументом, а вот что его питает, пусть разбираются другие: старожилы и автохтонное население. В условно анти-heimat фильме он признаётся в любви к Фассбиндеру, шлягерам Роя Блэка и прочей Deutsche Welle. «Золотая перчатка» ни в коем случае не пастиш и не социальная критика, скорее апроприация. Акин ностальгирует по чужому прошлому, которое ему ближе общего всеевропейского настоящего. В мире без границ тяжело быть не столько чужим повсюду, сколько своим нигде.
