Алексей Васильев берётся за Уэльбека и призрачную экранизацию его романа «Серотонин». В кастинге — сплошь звёзды всех величин. А в режиссёрском кресле — кинематографический гигант.
Желание увидеть на экране «Серотонин» выросло из чувства, которое нечасто, но с завидной регулярностью приходит, должно быть, ко всякому при прочтении того или романа: читаешь внутренние монологи героя и ловишь себя на том, что произносишь их про себя с интонациями определённого актёра, мысленно представляешь героя — и видишь мимику, жесты, пластику одной-единственной кинозвезды. Как-то выходит само собой. И вот так вышло у меня с этой книжкой Уэльбека про 46-летнего высокооплачиваемого внештатника Министерства сельского хозяйства, схватившего депрессию и подсевшего на вымышленный новый препарат капторикс. Повышая уровень серотонина, а с ним возвращая навыки личной гигиены, социального общения, попросту желание вылезать из кровати, капторикс одновременно снижает либидо, приводя к полной импотенции. Перед глазами и в ушах стоял Брэд Питт, какой он сейчас. Бросивший пить, а пил он крепко (как и герой Уэльбека), когда отнятие алкоголя придало ему вид потерянного пса. Пытающийся тыкаться мордой в своих бывших — чем и занимается герой и что с такими беззащитными слезами делал Питт, когда в начале пандемии в сети оказался сеанс его видеосвязи с Дженнифер Энистон. Мускулистый, с привлекательными чертами лица — но словно потерявший стержень в стране, где только и приходится выискивать часами курящий отель или отвинчивать в номере пожарную сигнализацию, коли такового — а так, скорее всего, и будет — в окрестностях не найдётся. Во Франции, где ещё 20 лет назад смолили без перерыва.
Уэльбек бы вряд ли одобрил такой выбор актёра. Он — франкофил, но франкофил, лишившийся запаха сигарет и чувствующий себя брошенным — как брошенный любовник, с подушки которого окончательно испарился запах духов его возлюбленной. Его роман укоренён во Франции, он оплакивает Францию, которую разъел, подмял, лишил своего лица, обесточил Евросоюз. Но Питт, иностранец, как раз и смог бы передать это чувство, когда человек словно не может включиться в жизнь — она не за стеклом, у него под руками, и всё равно между ним и миром словно какой-то барьер. Так же работал Донатас Банионис, сыгравший в куче главных российских фильмов 1970-х, где его дублировали русские актёры, сам он чисто говорить по-русски не мог, а всё равно режиссёры Швейцер, Тарковский обращались именно к нему. Эффект от Питта в этой описываемой Уэльбеком Франции, из которой какая-то странная бомба, оставив внешнюю видимость, улицы, фасады, вытравила душу, был бы потрясающий.
Только Питт может так интонационно беззлобно и с жестом, каким отодвигают докучливого пса (помните его дуэт с питбулем у Тарантино?), спуститься к холодильнику за очередной порцией пива и отодвинуть свою сожительницу — пафосную 24-летнюю японку: «Отвали, сука толстожопая». Японка эта, Юдзу, дочь богатых родителей, проматывает денежки героя — его зовут Флоран-Клод — в Париже, потому что по возвращении её ждёт брак по сговору, а она хочет только косметики, шарм-отелей и, как поздненько выясняет Флоран, группового секса. Вот бы эту такую узнаваемую моральную уродину сыграла Аквафина! Она, конечно, не японка — так ведь и Питт не француз. И постарше годков на 10 — а кто даст? Зато на месте те юмор и гонор, что требуются для создания впечатляющего образа Юдзу.
Врач, выписавший Флорану тот самый капторикс, доктор Азот, похожий на старого рокера и всё понимающий и про выпивку, и про сигареты, и про расслабленную жизнь, которой лишили современных людей за какие-то пару десятков лет, — тут точно нужен местный актёр-легенда, взошедший на французский кинонебосклон ещё там и как-то по-домашнему стареющий уже здесь, и лучше Жана Рено не придумаешь.
Питт, то есть Флоран, — он, конечно, сам виноват. В юности (в сценах-реминисценциях Питта может подменить Бенжамен Вуазен, номер первый среди актёрской молодёжи Франции) слишком легко размыкал объятья: ведь когда в 22 года после любви садишься в поезд один, ты кажешься себе бесконечной суммой возможностей. Вот и оставил на заснеженном перроне умную, старше его на пять лет датчанку Кейт (точёная и утончённая Зои Дойч) — не потому, что цинично думал, что «таких Кейт будет ещё много», вовсе нет, а потому, что, как все мы в 22 года, представлял жизнь как череду сменяющих друг друга таких прекрасных любовей, и для себя, и для Кейт. Став постарше, в канун 30-летия, он куда серьёзнее отнёсся к мгновенному покою и обоюдному молчаливому пониманию, что они будут жить вместе, которые с первого взгляда родились у него с 19-летней практиканткой-португалкой Камиллой (тишайшая Альба Баптиста, которую жёлтая пресса нынче сватает Крису Эвансу). Он был с ней пять лет и просто тупо позарился на задницу и весёлый нрав одной легкомысленной ямайки — и надо ж было случиться, что Камилла увидела их, выходящими из отеля! Иногда то же самое делали его женщины: он получил работу в провинции и звал туда актрису Клер, которую «Либерасьон» сравнивала с ледяными блондинками Хичкока (Камилль Лу, недавно блеснувшая незаурядным комическим мастерством в роли оказавшейся вынужденной жить «так же, как все» избалованной дочки миллионера в «Мажорах на мели»), но как та покинет Париж, ей же каждый день нужно бегать на кастинги! Уэльбек в этом винит не героев, а время и общество, надрывая сердце нам, сверстникам Флорана и его подруг, точно так же давшим юности утечь сквозь пальцы, всем молодым людям прекрасных в своей искренности 90-х: «Поддались иллюзиям, поверили в свободу личности, в то, что перед нами все двери открыты и возможностям нет числа? Не исключено, что так, тогда эти идеи витали в воздухе; но мы особо не вдавались, нам было неинтересно; мы послушно следовали идеям, позволив им таким образом себя уничтожить, и потом долго страдали. На самом деле Бог заботится о нас, думает о нас каждое мгновение и порой даёт очень точные указания. Все эти внезапные порывы любви, от которых теснит грудь и перехватывает дыхание, озарения и восторги — совершенно необъяснимые, если исходить из нашей биологической природы, нашего удела обычных приматов, — суть предельно ясные знаки. Сегодня я понимаю точку зрения Христа, его постоянное возмущение ожесточением сердец: людям даны все знаки, но они не принимают их в расчёт».
Теперь, когда Флоран находит Клер, она уже начинает пить водку в семь утра. На кастингах её тогда прокатили, как прокатила она Флорана. Обрюзгшую, с жировыми складками, с венистым рисунком на коже лица, всё же способную по-актёрски придать ему то давнишнее выражение старлетки, её и оплачет, и высмеет в должной степени неповторимая «королева дурдома» (как назвал её в фильме «После полуночи» Итан Хоук) Жюли Дельпи. Она готова часами перемалывать свою жизнь, демонстрировать старые фотографии, но стоит Флорану открыть рот, через пару секунд храпит: её держит в сознании только собственный один и тот же монолог об одном и том же прошлом, где кроме выпивки было что-то ещё.
Точно так же принимается храпеть, стоит Флорану открыть рот, его единственный друг юности Эмерик, до этого битых два часа поносивший жизнь под парами водки. Их подлинный момент нынешнего единения происходит в новогоднюю ночь, когда на виниловом проигрывателе они слушают и слушают, переставляя иголку по окончании трека в начало, вокал Иэна Гиллана в Child in Time. В студенчестве белокурый, кудрявый Эмерик носил ковбойские клетчатые рубашки и выглядел адептом гранжа. В качестве поклона Уэльбеку я бы взял на эту роль бельгийского актёра Йоанна Циммера, сыгравшего в фильме «Мужчины» героя Депардьё в молодости, а Жерар Депардьё — культовый, любимый актёр Уэльбека, они даже вместе снимались в фильме «Спа», и в «Серотонине» он тоже упомянут.
Но для роли взрослого Эмерика Депардьё уж слишком стар. А я хотел подобрать непременно француза или хотя бы франкофона — с образом Эмерика связана героическая нота обороны старой Франции, когда он поднимает фермеров с ружьями на спецназ (все подробности того, как Евросоюз испортил жизнь французским фермерам и вообще погубил сельское хозяйство Франции, — в романе). У Эмерика — прямой и честный взгляд. И когда он встал со шмайссером против сплотивших ряды вооружённых спецназовцев, то в этот момент «он был потрясающе хорош собой, его отёчное лицо волшебным образом разгладилось, но главное, он выглядел совершенно спокойно, чуть ли не радостно, его длинные светлые волосы развевались на ветру, который внезапно подул именно в эту минуту; как всегда, у него с губ свисал косяк, он стоял, уперев в бедро свой “шмайссер”, чуть приподняв его; на заднем плане разворачивалась картина, наводящая вселенский, метафизический ужас, на фоне чёрного дыма корчился столб пламени; в это мгновение Эмерик казался счастливым, ну почти счастливым, во всяком случае, он казался человеком на своём месте, а главное, его взгляд и расслабленная поза выдавали совершенно невероятную дерзость, он воплощал один из вечных образов мятежника, поэтому столько новостников по всему миру выбрали эту картинку».
Я понимал, что видел этот взгляд, эту дерзость и эту позу, видел именно во Франции, и перебрал всех актёров в амплитуде от 40 до 50 лет, но никто не подходил. И когда я уже пришёл в отчаяние и готов был пойти на компромисс, Жереми Ренье, хоть он и ростом ниже Питта, и взгляд вообще не тот, меня осенило: просто это не актёр, а манекенщик — культовая фигура модных подиумов начала века Арно Лемэр (кстати, бельгиец, как и Циммер). В кино он тоже играл — например, в упоительной комедии «Распутник» о Руссо. Но его большие глаза сверлили взглядом всех поголовно в ту пору именно с разворотов модных журналов и уличной рекламы, а его дерзкую пластику я оценил, случайно оказавшись позади него на узком тротуаре квартала Марэ в те времена. Он и сегодня востребован ведущими модными домами — Dior, Massimo Dutti, и прекрасен — как 46-летний мужчина, прогулявший тогда в Марэ свою жизнь и оставшийся со своей прекрасной душой среди неодушевлённых фасадов.
Кто может поставить фильм, где есть место Брэду Питту и мужским топ-моделям 20-летней давности, экзотичным звёздам эстрады и французским драматическим мастерам? Фильм, погружённый в быт, пристально изучающий поверхности, фильм из секса, из крови, наркотиков и алкоголя, бескрайне грустный фильм о разомкнутых объятиях и о потерянности взрослого человека, в то же время взрывающийся залпами неудержимого смеха? Только один — Педро Альмодовар. Вот, зараза, и он не француз, прости меня, Уэльбек, но ты сам виноват: я просто собезьянничал и дал себе волю делать как душе угодно, как ты дал волю своему Эмерику. Ведь именно в тот момент он стал небывало прекрасен.
