«Непокой» — полнометражный мультипликационный фильм Леонида Шмелькова (студия «Шар»), созданный в технике ротоскопирования. Картина оказалась заметной премьерой в рамках не только специальной программы «Мультивселенная», но и всего ММКФ. Вместе с тем оригинальность как эстетического, так и этического решения картины приводит к большому разбросу первых зрительских откликов. Студент «Школы критики» Андрей Першин (мастерская Сусанны Альпериной) разбирается почему.
Главный герой Яша, путешествуя на машине с вечно сонным товарищем, сбивается с пути и оказывается в странном отеле посреди бурно разросшейся травы и летящего пепла. Выбраться из него отныне непосильная задача: дороги, по которой они приехали, уже нет, а те, что есть, обрываются на полпути. Ситуация напоминает сон, от которого трудно проснуться, — закольцованный и переполненный мрачными предзнаменованиями. Остаться в отеле тоже нет никакой возможности, ведь тот неуклонно приходит в упадок.
«Непокой» одновременно интригует, трогает, восхищает, озадачивает и отталкивает. В истории кино подобный сюжет, как правило, составляет отдельный жанр. Из эталонных, классических образцов сразу вспоминается «Алиса, или последний побег» (1977) Клода Шаброля, из свежих российских работ — «Затерянные» (2024) Романа Каримова. Сходство настолько велико, что само по себе подталкивает и к поиску различий. Более того, «Непокой» будто и не пытается изобразить какую-то интригу, но с ходу отстраивается от существующей жанровой конвенции. Где-то наши ожидания оправданы, прогнозы сбываются, но довлеющая неопределённость от этого только крепнет. Детали властно занимают зрительское внимание, замещая собой героя.
И у Шаброля, и у Каримова путешествие также происходит в легковой машине, но только в «Непокое» она становится недвусмысленной метафорой живого тела. «Маленькая розовая машинка», как зовёт её Яша, а не пугающий чёрный вытянутый автобус. У Шаброля и Каримова посмертные или предсмертные видения в безымянном месте заземляются, привязываются к объективной действительности, что уже считывается как положительный момент. Выход из безвыходности, пускай бы и на новый круг. «Непокой» усиленно размывает остатки условной реальности, как в эпизоде с двойным умозрительным визитом в пустой Воронеж. Это, в свою очередь, позволяет выйти к ещё более широким обобщениям, а то и вовсе сменить направление интерпретации. О чём же «Непокой» на самом деле?
Итак, отель приходит в упадок. Один за другим исчезают странные постояльцы, по стенам ползут трещины, на смену одному порядку властно приходит не хаос, но порядок иной, порядок безмолвной, бесчеловечной природы, пустоты, света. Если для хаоса существует альтернатива и она совпадает с нашим присутствием в любой возможной форме, даже детского словечка или случайного воспоминания, то у бесконечного порядка такой альтернативы нет. Всё человеческое может в нём затеряться без следа. Лист в лесу найти труднее, чем на голой площади. Такая потеря не станет трагедией. Человеческое оказывается уязвимо, но в этой уязвимости скрываются живые чувства.
Одним из произведений, которые, без сомнения, цитируются и обыгрываются в визуальной ткани «Непокоя», является древняя греческая фреска «Ныряльщик из Пестума». В фильме ныряльщиком на миг становится сам Яша, когда им овладевает эротический порыв. Речь идёт об изображении, созданном приблизительно в 480 году до н. э.: оно помещается на верхней плите гробницы молодого человека, обнаруженной в 1968 году. Стены гробницы украшает сцена греческого симпосия — весёлого пира, одного из главных удовольствий жизни, которую юноша, вероятно, оставил слишком рано. Но на крышке — он сам, одиноко вытянувшийся в прыжке со скалы в море. Всё это подсказывало многочисленным исследователям метафизическое толкование. И вот уже древний ныряльщик застывает на полпути не в бурные воды, но в вечность, в смерть, в инобытие.
Но существует и несколько обратная точка зрения. Так, например, известный археолог Тонио Хёльшер рассматривает сцену прыжка, исходя из непреложной значимости телесного начала, физического мира и общей витальности. Похожая неоднозначность характерна и для «Непокоя»: а что, если он тоже является не отрывом от реальности и не прощанием с ней, но её обострённым восприятием? Постояльцы отеля и впрямь много играют: экспрессивный антураж картины в русле всё того же вечного симпосия выглядит в духе строчек Дмитрия Воденникова: «…нам только жизнь и зрелость — предстоит, как раньше смерть и детство предстояло». Не поэтому ли, даже прокатившись на чёрном автобусе, Яша возвращается к хозяйке отеля? Страхи и бессознательные симпатии, смерть, детство и сами слова со всей их непростой магией Яша проживает в одном жесте отчаяния.
При всём разнообразии техник и находок «Непокой» держит темп, создавая впечатление единого ритма. А парадоксальная целостность ослабляет чувство утраты. Вот уже и постояльцы — субличности растерянного Яши. Даже тигр, изображения которого, кстати, уже не в Греции, но в древнем Китае также помещали в гробницы. Тигр — страж царства мёртвых, или тигр, что меланхолично курит, прежде чем совсем исчезнуть. Падают, падают листья, ну и пусть: «зато прозрачней свет»? С этих позиций история приобретает оттенок дефрагментации опыта жизни или даже инициации... В мире «Непокоя» проезжие дороги больше никуда не ведут, но ждёт ли что-то в конце тропинки, которая могла всего лишь привидеться, решает только зритель.
