В российском прокате — восьмой фильм тридцатилетнего канадца Ксавье Долана, рифмующийся своим названием со знаменитым брендом шоколадных конфет. Да и эффект оказывающий похожий, по крайней мере, на Алексея Васильева.
Группа экс-одноклассников (всем по тридцать лет) провожает и провожает одного из своих — Максима (Ксавье Долан), который решил от постылой жизни с неисправимой матерью-наркоманкой слинять в Австралию, где его вообще-то ничего нового не ждёт. Собираются то у одного, то у другого. Услышав по радио песню, участвовавшую три года назад от Франции в «Евровидении», поют хором, вспоминая, как триповали под грибами от «Нашествия варваров» Дени Аркана. Теперь организмы уже не те, грибов не потянут, только анашу и синьку, и песни сегодняшней такой нет, чтобы всем вместе запеть. От этого ностальгического веселья силуэтно отделяется Матиас, кореш Макса. Мат строит карьеру в юридической фирме, ходит в спортзал и живёт с невестой. Невесте он шипит, как друзья ему надоели, сколько уже можно, и окончательно сатанеет, когда, случайно подменив с Максимом актрис, не пришедших на съёмку ученического фильма младшей сестры самого богатенького одноклассника, оказывается вынужден по сюжету поцеловать его в губы. С той минуты и без того не сладкую жизнь Максима он изощрённо и по-садистски превращает в ад.
Ксавье Долан вернулся домой — и такое возвращение блудного сына в жизни не ждут, так бывает лишь в сказке: он пришёл в свой родной Монреаль, к друзьям, к сырому стилю, пристальному вглядыванию в среду и к теме злобы и агрессии там, где закипает любовь, к болтовне про старое любимое барахло, про Аркана и Альмодовара, Делона и Омара Шарифа, к песням Pet Shop Boys обогащённым и способным озолотить. После стольких лет отсутствия на экране снова всю дорогу его славная мордаха — и так и хочется сказать, как Малыш — Карлсону: «Где ж ты был-то всё это время?»
Кадр из фильма «Матиас и Максим», реж. К. Долан, 2019 г.
Был он в большом кино — французском и американском. Став в 20 лет каннским призёром с «Я убил свою маму» и подтвердив серией последующих картин, что успех его не случаен, а сам он вот такой вот Сергей Есенин с канадских окраин, три года назад он совершенно предсказуемо завернул на территорию Франсуа Озона, экранизировав с коллективом галльских суперзвёзд по-галльски классицистскую, герметичную пьесу «Это всего лишь конец света», что принесло ему его пока самый знатный трофей — Большой приз жюри Канн. За этим последовал американский вояж и, как результат, фильм «Смерть и жизнь Джона Ф. Донована», напротив, оплёванный (в Англии он до сих пор не вышел), но куда менее предсказуемый и более тонкий: там Долан сыграл на территории другого современного франкофонного вундеркинда, только от литературы, швейцарца Жоэля Диккера, пишущего на стыке детектива, интеллектуального романа и графомании книжки про Америку, в которой он ни черта не смыслит и которую знает по картинке сериала «Твин Пикс». Только Диккер пишет книжки про писателей, а Долан снял кино про киношников, взяв на роль рассказчика Бена Шнетцера, сыгравшего протагониста в экранизации главного романа Диккера «Правда о деле Гарри Квеберта». Разумеется, в американской картине он тоже поработал с тамошними суперзвёздами абсолютно всех поколений.
И вот он дома, стянул сапоги и всем своим новым фильмом выдыхает: «Господи, как же хорошо-то!» Обогащённый Долан заключается не в том, что он стал гоняться по пригороду за своими дружками с озоновской режиссёрской указкой и учебником Скорсезе «Как писать сценарий». Он обогащён новой степенью любви к родному, к своему, которая приходит только после изгнания и проявляется, как учила нас монахиня из «Леди Бёрд», во внимании к окружающей атмосфере. И он всегда был дока, и во многом за то и любим, что умеет дать подышать тем воздухом, какой вдыхают его персонажи. Здесь свой дар он возогнал на какой-то запредельный уже уровень. В картине есть сцена, когда мама Матиаса даёт обед в честь отъезда Максима. Наевшись до отвала и изрядно поддав, молодые резко, как это всегда и бывает, вскакивают, чтобы переместиться для более «солидных» утех к своему чернокожему другу. Долан увековечивает час, знакомый каждому, когда за окном ещё не стемнело, но над столом с горой посуды, которую маме предстоит мыть, уже зажгли настольные лампы, и сама мама в прихожей ловит сладко-горькие минуты болтовни с молодыми, которые по очереди, заваливаясь спьяну на вешалку, пытаются обуться.
Сладкие — потому что всё как прежде, как было и пять, и десять лет назад, всё — живое, все вместе и всем ещё куда-то надо. Горькие — потому что последние. Не потому даже, что Максим уезжает. Просто нет новых разговоров. Все — из старой жизни, из минувшего, как Делон и Шариф, которых поминает мама в разговоре с захмелевшим Максимом. В эти минуты с экрана буквально вдыхаешь перегар, смешанный с ароматом палой листвы, становящимся почему-то особенно ярким в сумерках, и совершенно знакомый запах домашних угощений; кстати, свою мать Максим кормит такими нам знакомыми макаронами по-флотски.
Кадр из фильма «Матиас и Максим», реж. К. Долан, 2019 г.
За что ещё мы любим Долана — он никогда не довольствовался словами вроде «любовь», «дружба». Они слишком большие, чтобы укрыть двоих от дождя — как огромный кусок материала, у которого и поры будут большие, и дождь неминуемо протечёт. В каждом конкретном случае это… каждый конкретный случай. Долан ещё больше укрупняет приближение к чувству и к вопросу, как же его проявить, по сравнению с прошлыми фильмами. Снимавший «Мамочку», словно череду сториз, в Америке он попробовал старую, почти вышедшую из обращения гигантскую 65-миллиметровую широкоформатную плёнку — в сцене ливня над утренним Нью-Йорком и объяснения похмельных Кита Харрингтона и Криса Зилки. Он привёз её и сюда, чтобы снять тот единственный эпизод, когда Матиас проявит нежность: нахлебавшись водки из горла, найдёт вконец расстроенного Максима и примется целовать его покоцанные руки, обгрызанные пальцы, ссадину на лбу (от матери) и родимое пятно на щеке, которое Матиас пять минут назад при друзьях обозвал кляксой.
Но это не финал.
Если бы всё было так просто, Долан не стал бы снимать фильм. Творится чертовски затруднительное что-то. Оставаться мальчишками, когда одного потянуло остепениться, никак нельзя, и прежняя форма дружбы не работает. Значит ли это, что нужно залезть друг другу в штаны? Долан показывает первый приходящий на ум вариант на широкоформатной плёнке просто потому, что за этим жестом стоит по крайней мере признание нежелания расставаться, готовность искать путь, как сохранить друг друга, когда мир приказывает измениться. Хотя, возможно, у Матиаса встал, когда они целовались для кино, очень возможно, что он с этого бесится. Тогда это другая история. Вот только поцелуй Долан увёл в затемнение, не показал. Его интересует не чёткость, а смятение, тот возвращающийся момент, когда нежность узнавания родного лица закипает в злобу. Тем более что Максим — это явно носитель виктимного поведения, ведь его и мать бьёт и обзывает, и вместо того, чтобы бороться за их с Матиасом какое-то возможное будущее, он попросту трусливо сбегает, а такие люди, если их любишь, часто вызывают желание их избить, и дальше пусть объясняют психиатры. Он не дурачится, а пытается приблизиться к правде одного конкретного симбиоза двух людей. Широкоформатную плёнку Долан тратит на титаническое усилие человека, Матиаса — протянуть руку, чтобы спасти тот мир, где их двое. А фильм после этого, как и нервный танец его героев, продолжится.
Долан не знает ответов; в свежем интервью Кино ТВ он признался, что с любовью у него как-то не складывается. Сказал, что реализует любовь через кино. И это невозможно не почувствовать. Он точно получит её в ответ, много любви, по мере того, как «Матиас и Максим» будут идти по экранам мира. И тем, кому захочется его за это, даже не за это, а за то, что он вот такой, весь из Pet Shop Boys и Делона, нежно обнять, сразу следом за этим желанием может прийти в голову следующий вопрос: разве есть участь жальче, чем полюбить кинозвезду? И это вопрос, совершенно достойный стать предметом фильмов Долана. Строго говоря, он его уже задавал: ведь не сдуру же и не от амбиций в прошлом году он таскался в Америку!
