Том Тыквер и сотоварищи раздали призы Берлинского кинофестиваля, проигнорировав почти все самые яркие и провокационные фильмы. Самый яркий и самый провокационный из них называется «Моего брата зовут Роберт, и он идиот». Режиссёр Филип Грёнинг ранее уже раскалывал прессу и зрителя игровой картиной «Жена полицейского» и документальной «Великое безмолвие». Зинаида Пронченко рассказывает о ленте, которая не останется в итоговых документах фестиваля, но которую невозможно забыть.
Бавария, лето, двое. Вдалеке, словно на картинах Каспара Давида Фридриха, искрятся вечно заснеженные вершины альпийских гор. Вблизи — под лучами палящего солнца, в зарослях кукурузы — нежатся близнецы, брат с сестрой. Им 17 и вместе они проведут последние 48 часов после детства. «Его зовут Роберт, и он идиот», — как доверительно сообщит нам Елена, сразу же, в мелькнувшей многозначительным эпиграфом, — будто привиделся дурной, но вещий сон, — сумеречной интимной сцене. Сама она в представлениях не нуждается. За неё должна сказать жизнь. Впереди долгая дорога и итоговый экзамен, перед которым она повторяет азбучные истины классической философии, – первый шаг на пути. А Роберт, освобождённый от «будущего» из-за школьной неуспеваемости, вроде мается дурью, но в действительности выступает ментором. Он просветлённый идиот, музыка небесных сфер ему ближе и доступнее, чем насущные проблемы, в связке «бытие – время» он однозначно выбирает второе, рассуждать ему интереснее, чем быть.
Что есть время? Что есть свобода? Выбор – право или бремя? И при чём тут Бог? Стандартный набор вопросов, на которые мироздание требует от нас держать ответ, иначе не получишь свой аттестат зрелости.
Но надо ли начинать жить, чтобы сдать экзамен? Роберт уверен — грехопадение не откроет истины. Можно пить пиво, приручать кузнечиков, ворошить прошлогодние листья – в каждой букашке и в каждой тростинке этого сельского Эдема заключено больше мудрости, чем в мире людей, что проносятся мимо в автомобилях, лишь изредка притормаживая заправить полный бак на крохотной бензоколонке, единственной примете цивилизации. Покидать райские кущи стоит только если закончились слабоалкогольные напитки, конфеты, наконец, по нужде. Елена, например, стыдится физиологических отправлений, она как бы одновременно в невинном прошлом и в полном искушений грядущем, поэтому то и дело просит у хозяина заправки ключи от клозета. Но, открыв дверь, брезгует и всё-таки садится в поле. В отличие от Роберта, она не ведает настоящего. Не понимает, что опыт живого и мёртвого всегда имеет место в мире и не требует описания. Обезличивающая иллюзия повседневности манит её. Елене кажется, что опыт становится таковым, только если осуществлён интенционально. А Роберту ни одна интенция не видится достойной или осмысленной. Брат с сестрой озвучивают давнишний спор экзистенциалистов. Недаром Роберт так обильно цитирует Хайдеггера. А Елена своими поступками аргументирует Гуссерля. Только любовь их примиряет. «Ты подойдёшь или я?» — повторяют они друг другу.
Бензоколонка тут своего рода блокпост, этакий antichambre реального мира, заходя на территорию которого брат с сестрой больше не принадлежат себе, поскольку попадают в поле зрения других. Внешне это место чем-то напоминает мотель из культового «Кафе Багдад» Перси Адлона, в оригинале называвшегося «Проездом из Розенхайма». Розенхайм, кстати, сонный городок в Баварии, не исключено, что именно оттуда Роберт и Елена родом.
Для менеджера заправки или случайных посетителей Роберт и Елена – по-прежнему дети, а их отношения – игра, глупая шалость. Именно поэтому близнецам придётся перейти от умозрительных разговоров к конкретному действию. Сначала Елена задастся целью переспать на спор с первым встречным, затем заявить о себе уже с оружием в руках. Как и в «Ужасных детях» Кокто, экранизированных Мельвилем, невинность, чтобы спастись, вынуждена прибегнуть к насилию. Идеальный мир Роберта и Елены, не имея возможность «длиться» или развиваться дальше (в кадр постоянно попадает дверной косяк с импровизированной шкалой роста близнецов – материальное свидетельство времени) должен уничтожить всё то, что грозит его неприкосновенности. Идеалы требуют жертв. В какой-то момент призрачная граница между понарошку и взаправду окончательно исчезнет. Кровь смешается с водой. Слова станут неважны. Звучавшая настойчиво песенка Сержа Генсбура «La javanaise», ироничный намёк на наивную немецкую франкофилию, превратится в набор нот, ведь, как и предупреждал Роберт, опыт не требует описания. Финальный монолог Елены на экзамене, ради успешной сдачи которого столько было пережито и сказано, словно эхо арии Liebestod из «Тристана и Изольды», ведь смерть безъязыка, вопреки знаменитой максиме Бродского – язык не старше времени и пространства.
У фильма Грёнинга столько же трактовок, сколько теорий о смысле жизни. Тут и аллюзии на судьбы германской нации, главный референс картины – Хайдеггер, как известно, поддержал национал-социализм. И полемика, возможно, несколько популистская с классиком интуитивизма Бергсоном. И даже элементарно – притча о взрослении, которое всегда в определённом смысле самоубийство. Но главное, что удалось Грёнингу – найти невероятно выразительный образ для простой и печальной истины: несовершенство этого мира является его основным достоинством – неумолимое время всё спишет и залечит, а если нет — всегда можно прервать его ход. И в этом надежда.
