В прокате самый дикий фильм Каннского кинофестиваля (притом что там был, например, Гаспар Ноэ) — «Мэнди» Паноса Косматоса, в котором свою лучшую роль за годы сыграл Николас Кейдж. Гордей Петрик рассказывает, почему этот кровавый ностальгический аттракцион нельзя пропустить.
Николас Кейдж — рыцарь аристократичного образа, редуцировавшийся до самопародии, персонифицированный американизм, бессмысленный и беспощадный. Кино, для которого он всегда «был», почему-то перестали снимать. Выражением лица и монотонностью голоса он превращает обыкновенные фильмы в b-movies, как Иисус — воду в вино. Это главный маркер его актёрской гениальности. Линч снимал «Диких сердцем», молодой и по-хорошему сопливый Кейдж походил на героя дешёвого палп-фикшена. Тандем сложился. Его Элвис в куртке из змеиной кожи, «символе индивидуальности и личной свободы», стал эмблемой американского кино девяностых, а потенциальная пародия на фильмы второго сорта мутировала в оммаж.
В неонуарном «Придорожном заведении» Кейдж в роли разнорабочего вьетнамской закалки бегал по одноэтажной Америке от пьяного Денниса Хопера в компании той самой актрисы из «Твин Пикса» (снова Линч!) Лары Флинн Бойл. Его амплуа так и закрепилось за рабочим, киллером, зэком, воякой. Он всегда верил, что на экране надо воплощать только собственную жизнь, а его жизнь принадлежит другой, ушедшей эпохе: суицидальный алкоголик, забулдыга, воскрешающий мертвецов, в конце концов, плохой лейтенант, неспособный ничего изменить в собственной жизни, образ гораздо более упаднический, чем у Харви Кейтеля. Гораздо более упаднический, потому что осязаемый и реальный, сопоставимый с биографией, навеянной слухами и освещённой в жёлтой прессе. Дальше — брутальнее, маскулиннее, круче. Одним из сомнительных итогов безудержного нагнетания, неподдающегося теоретизации (Пол Шредер пытался в «Человек человеку волк»), стала роль призрачного гонщика во второй части недофраншизы: вечно молодой, вечно пьяный, мочится огненной струёй.
«Мэнди» выглядит (к счастью и ещё раз к счастью, лишь выглядит) как посмертный фильм Николаса Кейджа. 1983 год. По макабрическому американскому залесью колесят безликие байкеры родом из кошмарных снов. Барды-сектанты лакают ЛСД прямо из банки. В одинокой избёнке живёт дровосек (Кейдж) со своей женой Мэнди (Андреа Райсборо). Красный свет заливает экран, затем зелёный, затем фиолетовый. Мэнди читает дешёвое фэнтези и рисует картины, напоминающие обложки к любимым книгам, Ред (так зовут дровосека) просто рубит лес. Вечерами они смотрят дешёвый сай-фай, а ночи напролёт беседуют о далёких планетах. Галактус лучше Сатурна, потому что он пожирает планеты. Однажды ночью Мэнди ужалит огромная оса. Лидер религиозной секты Иеремия измучает её под взором трёх лун в хтоническом лесу, пока распятый на крестоподобном бревне Николас Кейдж будет смотреть. Смотреть на яркое пламя, разделяющее с небесами новый оттенок красного.
Отец Паноса Косматоса в своё время снял «Кобру». В «Мэнди» Николас Кейдж надевает тёмные очки не без оглядки на культовый образ Сталлоне. Игнорировать влияние Джорджа Косматоса на поп-культуру решительно невозможно, это даже не синефилия, а элементарное чувство долга. Вот Николас Кейдж идёт за оставленным арбалетом к Биллу Дьюку из фильма «Коммандо». Вот самолично куёт топор, достойный великого варвара. А вот — прикуривает от горящей тачки. На экране наконец появляется название — надпись, напоминающая огромное сердце, разветвляющееся на сеть артерий и капилляров, остановившееся, полное любви. На кроваво-красном кабриолете Николас Кейдж рассекает мир иконографического heavy metal, в котором нет Бога, потому что Бог, как и Дьявол, слушает King Crimson.
— На что охотишься?
— На фанатиков Иисуса.
— Не знал, что сейчас сезон.
Джон Карпентер и Дарио Ардженто доводили плёнку до полной непригодности, чтобы получить кислотные оттенки. Во время просмотра «Суспирии» кажется, что плёнка вот-вот запылает огнём. Едва ли возможно представить «Кристину» и «Нечто» без синих фильтров. Кобра смотрит на мир сквозь призму тёмных Ray-Ban цвета бобины. И в «Мэнди» глаз ясно ощущает эмульсию, пусть снимать такое кино на плёнку в 2018-м и стало финансово неосуществимо (эффекты обошлись бы как минимум ещё в миллион). Экзальтированное безумие «Мэнди» вообще-то родственно безумию VHS-кассеты: воспринимаешь его как пять фильмов, случайно оказавшихся на одном носителе и запойно просмотренных подряд. Николас Кейдж рыдает, пьёт водку и обливается ею с ног до головы, адский выродок смотрит порно и жадно нюхает кокаин, пророк-фанатик прилюдно мастурбирует, сожжённые женщины перерождаются в богинь анимированных снов, мужчины бьются на бензопилах. За углом — пирамида с неоновым крестом и идеальной акустикой, голодные лабораторные тигры и озёра кислоты. Подобная карта разворачивалась перед героями акинематографичной «Преисподней» Ардженто в 1980-м.
«Мэнди» сложно причислить к оммажам и решительно невозможно назвать пародией. Разве мы не устали от базового набора характеристик для фильмов, выбивающихся из прокатного ландшафта? Кино Косматоса не «такая пост-пост» и уж тем более не «такая мета-мета», не сериал Stranger Things и не очередное воскрешение игры DOOM. С экрана изливается сдобренная восьмидесятническим цайтгайстом кинематографическая эссенция, pure cinema. Речи Рональда Рейгана звучат по радио точь-точь как обещания Трампа. Окровавленное лицо 54-летнего Николаса Кейджа кажется — впервые за многие годы — совсем родным. Может быть, без перманентного ощущения ностальгии мы бы попросту не дожили до конца. Как учит нас фильм, есть такие наркотики, после которыз не приходят в себя
