На открытии кинофестиваля «Маяк» показали драму «Лермонтов» с Ильёй Озолиным в главной роли — комик впервые играет в кино. Увидеть, как режиссёр Бакур Бакурадзе восстанавливает события последнего дня поэта перед дуэлью, можно в прокате с 16 октября. Вероника Хлебникова в рецензии вышивает лоскутную образность и чувствительность фильма — бушующую и поэтическую.
«Лермонтов», чья премьера состоялась на открытии кинофестиваля «Маяк», объезжает на вороной кобыле убогую правду смерти. Байопика и хрестоматии тоже не будет.
Бакур Бакурадзе не отменит дуэль и пулю, как поступил Тарантино с нацистами в «Бесславных ублюдках». От автора «Снега в моём дворе» ждёшь другой, менее буквальной степени свободы и вымысла. Втайне надеешься, что Лермонтов не погибнет в 26 лет от руки недавнего друга, что сочинит ещё на 20 томов собрания сочинений, а Мартынов останется мартышом, а не убийцей, вымаливаешь чего-то, более похожего на чудо, и оно происходит.
Бакурадзе вышучивает звериную серьёзность фактов и дураков, переигрывает историю смехом. Чудо случится, но не буквально, а как у обэриутов, когда Пушкин об Гоголя, и падают старушки, но при этом и торжественно, и чудно, как у Введенского «больной, который стал волной». Я не знаю в кино другого такого великого финала, кроме как в «Долгих проводах» Киры Муратовой, и тоже лермонтовского.
Лучше сразу знать, что на экране Лермонтова будет примерно столько же, сколько Янки у Игоря Поплаухина в магическом фильме «На тебе сошёлся клином белый свет». Или чуть больше — на фамилию, имя, отчество и пятигорскую геолокацию. Лермонтов тут меньше всего поэт и гражданин. Вместо портрета из учебника — литота, приём аскетов, преуменьшающий величины и значения. Робер Брессон предпочитал литоту гиперболе, и в этом смысле редукции общеизвестного и психологического Янке, Лермонтову и нам повезло.
Пока Михаил Юрьевич одиноко скачет где-то за кадром — ещё не прах, а ветерок, — за него играет пейзаж: горные вершины, тихие долины, осень среди лета. И грустно, и некому руку подать без него — хромого, с надтреснутым голосом, детского до юродства, сыгранного Ильёй Озолиным, артистом стендапа, известного высокой наивностью шуток:
— Скока время?
— У меня нет часов.
— Как это, нет часов?
— Ну, у вас же тоже нет часов…
Читайте также: Рецензия на «Снег в моём дворе» Бакура Бакурадзе
День календарной смерти Лермонтова от титров до титров заполняют приятели с «кахетинским, написанным на лицах», секунданты и дамы, немилые уже тем, что они не Варя Лопухина, трепетная и близкая, от которой осталось самое нежное в истории лирики: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка». Кузина Катинька чем-то её напоминает, и, обнимая друг друга за плечи, они превращаются в две головы на одном человеке, слепленном из сострадания. Денщик встрянет, роняя на ветер слова, мол, мала чижу клетка. На полях хмурого дня Бенкендорфы, Васильчиковы и спутники их — сплетни. Блудливый в кудряшках Лёвушка Пушкин, брат убитого на дуэли четырьмя годами раньше Александра Сергеевича, путается во мху с местной нимфой. Анекдотически мрачный абрек Мартынов с лицом как скалистый уступ грозно ощипывает добычу. Дичь и скука развеивают мало-мальские смыслы, навеивают порох и свинец, как в наши дни 24/7 — о них Лермонтов знает. Он рассказывает кузине сон: попал в будущее через двести лет, практически к нам, и «оно было неинтересным». Время сворачивается, и если бы в сакле Лермонтова завалялся на подоконнике макбук с зарядкой, кто бы удивился, напротив, их там не хватает.
Совсем из нашего времени — самодовольная серьёзность против смеха. Пуля за шутку на грани фола, за оскорбление нежного чувства верующих в себя. Лермонтова застрелят на попранной личной границе. На этих границах, будьте нате, осудят, отменят, убьют.
Лермонтов юн, хром, в исподнем, на лошади. Он мчится диким полем, как в колесе, неизменно оставаясь ровно в центре кадра, будто это фотографический аттракцион Эдварда Мэйбриджа — вечная скачка ноздря в ноздрю с чуткой камерой.
Мишель упирается лбом в лошадиную морду под зрачком с мельничное колесо. Едва проглатывает в плечо кузины Катиньки «тучку золотую на груди утёса-великана» с живостью жертвы детсада, щёки мокрые, на носу капля. А потом практически без перехода выпаливает про спутников по прогулке, мол, совокупляются, поди, под кустом. Не может удержаться, как дети, довольно выпаливающие запрещённые грубости. Он породой в зловредных эльфов и кельтских духов, чьё ремесло — беспощадно дразнить и насмехаться. В шекспирова шутника Пака, которого развлекает самодовольная людская глупость. Самый убедительный Питер Пэн, если вспомнить лермонтовские эпиграммы.
Марина Цветаева пишет, упоминая Гейне, Байрона, Шелли, Верлена и Лермонтова: «Учимся ли мы у них? Нет. Мы из-за них и за них страдаем». Это страдание понимала Кира Муратова, жалевшая людей и животных, начинавшая экранизировать «Княжну Мери» и включившая в «Долгих проводах» для потерянной Зинаиды Шарко «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом», а потом, против всех правил, ещё раз.
С Лермонтовым у Бакурадзе страдаешь, обнимаешь, а он ускользает от тесноты объятий и надсады интерпретаций, не видит другого выхода. И тогда, после пороха и свинца, после дождя, Бакурадзе сложит вместо надгробной поэзии пародийную просодию. В помощь любимым нашим двусмысленные прибаутки, гадкие стишки и детский лепет в рифму: «Если кий вложить вам в руки, вмиг избавитесь от скуки». Бакурадзе откроет нам водевильное окошко, куда выпрыгнет боль.
