Зинаида Пронченко расспросила режиссёра о том, зачем вообще перемонтировать фильм, узнала, верит ли Гаспар в необратимость судьбы, поговорила про #MeToo и поездки за круассанами для любовницы, а также рассказала про манифест Константина Богомолова. Гаспар, конечно, на все вопросы ответил
Photo Shutterstock
Почему вы вдруг решили перемонтировать «Необратимость» в хронологическом порядке?
Оригинальная версия вышла в 2002 году — и в кино, и на DVD, ну и по телевизору. Я при этом никогда не выпускал «Необратимость» в HD. Сегодня, когда и телевидение, и кинозалы сплошь в HD, я решил наконец это сделать, причём параллельно я монтировал «Lux Aeterna», и мне вдруг взбрело в голову издать «Необратимость» в двух версиях — классической и хронологически последовательной, в качестве бонуса для BluRay, удивительным образом этот рынок ещё существует во Франции. Короче, смонтировав всё по порядку, я внезапно понял, что теперь эта история действительно необратима, и вообще в ней появились новые смыслы. Например, даже эмпатию мы испытываем к разным героям. В оригинальной версии кажется, что Кассель — главное действующее лицо, а в новой версии — Моника и Дюпонтель. А ещё первая «Необратимость» — это трагедия, вторая — драма. Когда заранее знаешь финал и откручиваешь всё назад, возникает впечатление, что такова была, увы, воля богов. Ну или фатум. А в новой версии ты осознаёшь, что никакой это не фатум, а стечение обстоятельств и, возможно, чья-то вина, всё реалистичнее и человечнее, соответственно. Градус пафоса снижен, но никому от этого не легче.
Вы, значит, считаете оригинальную версию трагичнее. Я вот подумала ровно наоборот. В оригинальном фильме мы из ада движемся к раю, к потерянному раю. А в новой из рая попадаем в чистилище, а затем даже не в ад, а хуже, это настоящий вход в пустоту. Потому что ты осознаёшь, что жизнь и Касселя, и Дюпонтеля, к сожалению, продолжается. И ты можешь представить — как именно. Очень страшно.
Верно, к тому же в оригинальной версии многие зрители не понимали до конца, что Дюпонтель в итоге убивает не того человека, а насильник остаётся живёхонек и на свободе. Фильм начинался со сцены зверской расправы, а затем мы выясняли, что же их привело в этот гей-клуб. Теперь факты налицо. Никакой revenge story по-американски, а-ля «Соломенные псы». Месть не сработала, жестокость порождает ещё большую жестокость, и всё абсолютно бессмысленно. Жизнь — это не шутка, а ошибка.
В фильме есть две фразы: «время уничтожает всё» и «время обнажает всё». В итоге какая фраза ближе к истине для вас?
Да обе, конечно. Время действительно всё уничтожает, но время и твой единственный сообщник. Время — как враг и как друг. Если бы не время, снял я бы свои фильмы? Был бы я жив? Время для меня важнее пространства. Хоть пространство вот оно, его можно потрогать, в него можно зайти, а времени как бы не существует. Ну, смотря кого из философов вы читаете. «Время уничтожает всё» — фраза из первой версии. Латинский афоризм. По сути, банальность, которая добавляла пессимизма и без того чудовищной истории. Нате, умрите, я приговаривал зрителя к депрессии, чтобы они не обольщались, увидев в финале Монику, нежащуюся на солнце. В новой версии я добавил постскриптум: время обнажает всё. Ещё и в том смысле, что вам же уже и так всё было известно, вы же видели первую версию. Просто теперь вы понимаете, кто за что в ответе.
Ну вот именно, это же две противоположные философские концепции. Первая гласит: как ни старайся, время тебя сожрёт. Это фатализм. Вторая, напротив, призывает к ответственности. Человек сам кузнец своего несчастья. В новой версии мы практически приходим к выводу, что изнасилование Моники на совести Касселя.
Ну время, которое всё обнажает, оно обнажает правду. Правда всегда выйдет наружу, возможно, правда даже была известна заранее. И это своего рода фатализм. Время — как проявитель, правда проступает, как изображение на фотографии в тёмной комнате.
Ну хорошо, а вы-то фаталист? Потому что все ваши фильмы заканчиваются сущим кошмаром. Любая вечеринка, любая история любви, как говорят французы, превращается в вашем кино в очень горький уксус. Выхода нет. Будущего тоже.
Я не фаталист. Фаталист — это пессимист, который отказывается действовать. Во всех смыслах этого слова. То есть он и не строит, и не разрушает. И не стремится к счастью, и не готов покончить с собой. Я почти оптимист. Мне нравится жить. Жизнь меня на удивление не пугает. И даже не расстраивает. Другое дело, что я не забываю ни на секунду, что я смертен. Всё конечно. Время меня терпит. Время внутри, снаружи его нет. Оно движется с моей скоростью. Однажды мотор заглохнет.
Перед интервью я перечитала много рецензий 2002 года, написанных авторами прямо с Каннского фестиваля. И англо-саксонская пресса была с вами, мягко говоря, неласкова...
Да, я был очарован. Но не за этим ли мы ездим в Канны. Разве нас интересуют хорошие отметки? Мы ездим туда, чтобы устроить чёрт знает что. Чтобы себя показать и других удивить и удивиться самому.
Так вот, вам предъявляли за спекуляцию насилием — сексуальным и физическим. Оно слишком графично. Кто-то даже написал, что в «Необратимости», картине абсолютно безответственной, вы как будто распыляете грязь и жир из аэрозоля. Двадцать лет спустя вы не изменили своё мнение на эту тему: репрезентация насилия в кино — плюсы, минусы, подводные камни?
А вы знаете, я считаю, что лучше снимать безответственное кино. Более того, ответственное я даже смотреть не хочу. Мне обычно очень скучно.
И тем не менее сегодня ответственность, вернее, осознанность — это магистральный тренд. Тренд на социальную справедливость повсюду в мире. Люди хотят видеть друг друга более ответственными, чтобы все отвечали за свои поступки.
Тренд не на ответственность, тренд другой — кого мы сожжём на этой неделе. На дворе эпоха казней, убей врага, и можешь даже рук не мыть. Была эпоха нацизма или коммунизма, была капитализма, теперь такая. И это нормально. У меня к эпохе нет вопросов. Только к себе. Общество меняется. Его враги — тоже. Понимание справедливости, соответственно. Сегодня я бы, наверное, не смог снять свой фильм. Насилия на экране, тем более сексуального, гораздо меньше. В 2002 году меня уничтожила пресса, но картина отлично прокатилась. 20 лет спустя все насмотрелись на насилие в сети, пресса у новой версии отличная, в залах никого. Пандемия тут ни при чём.
И тем не менее сегодня ответственность, вернее, осознанность — это магистральный тренд. Тренд на социальную справедливость повсюду в мире. Люди хотят видеть друг друга более ответственными, чтобы все отвечали за свои поступки.
Как это не набрало. Вы же знаете, как у нас называется #MeToo — «донеси на свою свинью». О чём вы говорите. Каждый день выплывают сотни новых историй. И необязательно феминистских. Теперь много говорят об инцестах, о насилии в гомосексуальной среде, совершённом мужчинами над мужчинами. Насилие как инструмент власти. Вечная и повсеместная проблема. На этой неделе полетела голова очередного чиновника от кино. Во Франции полыхает так же, как и за океаном. Короче, в начале было слово, слово не воробей. И это тоже хорошо.
Значит ли это, что знаменитая французская культура либертинажа is over? Президент страны больше не запрыгнет на скутер, чтобы сгонять за круассанами для своей любовницы?
Да нет, просто люди стали осторожнее. Прежде всего буржуазия. Можно ездить за круассанами любовнице или любовнику, просто надо лучше маскироваться. И вообще, недавно я встретил на улице наркомана, который кричал: люди — это животные, они созданы для секса, единственная проблема — одежда, одежда мешает людям любить друг друга. Как-то так.
Последний вопрос. В России один очень известный театральный и кинорежиссёр опубликовал в газете манифест. В котором заявил, что Европа гибнет под наплывом мигрантов и представителей новой этики. Собственно, Европа наконец-то превратилась в Рейх, не третий, а новый этический...
А он ультраправый, что ли, типа Ле Пен? Неужели напечатали?
У нас нет лево и право, у нас Путин. Но хотелось бы знать ваше мнение, как жителя Европы и деятеля культуры.
А как его зовут?
Константин Богомолов. Большая звезда у нас.
Не знаю его, прогуглю. Но вообще, вы знаете, при Наполеоне всё выглядело симпатичнее, архитектура, например. Ампир мне нравится больше конструктивизма. А Площадь Звезды — больше спальных районов. Интернет, конечно, расстраивает людей очень. Не делает их лучше. Информация — и благо, и проблема. Все движения за социальную справедливость, они же свидетельствуют о глобальной усталости человечества от системы, созданной после войны, которая больше не работает. Нужно, безусловно, перераспределение — благ, энергий, прав и обязанностей. Пандемия в этом смысле пришлась очень кстати. Другое дело, что заявленный Европой гуманизм — это отложенный капитализм. Нам же и платить за карантин проценты. Но в целом я из Европы или из Парижа никуда не собираюсь. Люди везде одинаковые, но не всем одинаково везёт. Хотя сейчас вроде не везёт никому. Что касается манифестов, их пишут не ради хороших оценок. Их пишут для себя. Ваш режиссёр задаёт вопрос миру, который должен задать себе. Все вопросы к себе одному. Всегда.
