Зинаида Пронченко получает интригующее СМС-сообщение от мужчины, Антон Долин тратит все деньги на дорогое французское такси, Василий Степанов вспоминает случаи из жизни животных, Андрей Плахов прикидывается Уиллемом Дефо, а Егор Беликов пьёт и целуется на вечеринке по случаю премьеры фильма «Дау. Дегенерация». Наталья Серебрякова собрала в своём материале рассказы 14 кинокритиков о самых ярких, смешных, запоминающихся, дорогих и знаковых случаях из фестивальной жизни. И лучшего времени для публикации этих историй не найти. Пока все киносмотры заморожены, отодвинуты, отменены.
На закрытии одного из Каннских фестивалей показали фильм «Токсичный роман», где впервые после долгого перерыва снялась Изабель Аджани. В её честь был устроен приём в Casino Palm Beach. Я получил приглашение, где было сказано, что на это эксклюзивное мероприятие гостей будут развозить лимузинами. Я увидел, как к фестивальному Дворцу подъезжают одна за другой Renault с надписями на ветровом стекле «Холли Хантер», «Клаудиа Кардинале» и так далее. Звёзды садились и отъезжали. Я почувствовал, что своей фамилии вряд ли дождусь. Когда подъехала машина с надписью «Уиллем Дефо» (кстати, один из моих любимых артистов), никто к ней не подошёл. Увидев меня, шофёр спросил: «Вы — Уиллем Дефо?» Я нагло ответил: «Да», — и поехал.
Подъезжающих к казино встречали толпы поклонников, разочарованно посмотревших на меня, когда я вылез из машины вместо Дефо. Но тут я увидел главную героиню вечера Изабель Аджани в сопровождении приближённых и пошёл за ней, понимая, что нам по пути. Мы прошли по узкому, не совсем чистому коридору и вдруг стали спускаться в какое-то служебное помещение. Меня тут же схватили два бодигарда, а, увидев моё законное приглашение, развернули в другую сторону. Оказывается, Аджани пошла подкраситься, а меня приняли за её фана, а то и за злоумышленника, невесть как и невесть зачем прорвавшегося в запретную зону. Потом начался приём, где можно было общаться со всеми знаменитостями, кроме Аджани, известной своей особой чувствительностью и страхом перед публикой. Она сидела в баре с подругой, и вокруг неё на расстоянии нескольких метров ощущалось невидимое заграждение, которое никто не смел перейти. И только когда съёмочная группа спела песню в её честь, звезда немного расслабилась.
Знаменательных случаев на фестивалях у меня за два десятка лет накопилось немало, но весёлые байки — немножко не мой жанр. Хотя бывало, что я снайперски предсказывал победителей, случайно сталкивался с Тимом Бёртоном в киоске L’Occitane или пытался (без особого успеха) взять автограф у смертельно пьяного Аки Каурисмяки. Но лучше вспомню свой первый фестиваль — хоть там и не было каких-то особо смешных происшествий.
Был 1999 год. Я работал корреспондентом «Эха Москвы». Выпросив благословение у руководства, послал запросы на аккредитации в два места — на «Гластонбери» (я тогда обожал рок, в особенности английский, и неплохо его знал) и в Канны. Из «Гластонбери» прислали бумажное письмо — его доставили уже после фестиваля, Почта России расстаралась, — а из Канн пришёл любезный мейл: ждём, приезжайте. Не веря себе, я засобирался. От зажима забронировал (по телефону!) самую дешёвую гостиницу, с душем и туалетом на этаже. Летел с пересадкой самым дешёвым рейсом — тогда это была Alitalia; из-за бомбардировок Косово были перебои, и я застрял на ночь в Милане (моя первая Италия). Наутро прибыл в Канны, ничего не понимая, всего пугаясь и стесняясь. На первый пресс-показ — фильмом открытия был «Сибирский цирюльник», но его я уже смотрел, — опоздал. Свой отель никак не мог найти, а когда нашёл, пришёл в ужас и отказался там селиться. Мне чудом нашли номер в другой гостинице — приличной, но в пяти километрах от Канн. «Ходит автобус», — утешили меня. Наутро выяснилось, что в ближайшие две недели автобус ходить не будет: французы объявили забастовку… В общем, все свои капиталы я спустил на такси, а питался фастфудом.
Разумеется, эти двенадцать дней были чистым счастьем и запомнились в деталях на всю жизнь. На пресс-конференциях я задавал вопросы по-французски (я франкофон, английским тогда не владел) Линчу, Альмодовару, Джармушу, Гринуэю и другим своим тогдашним кумирам. А оглушительное впечатление от первого утреннего сеанса в трёхтысячном зале «Люмьер» — это была «Пола Х» Леоса Каракса, — со мной до сих пор; пишу и ощущаю мурашки по коже. Думаю, в этот момент я и решил, что, пожалуй, буду писать о кино. А ведь мог бы переквалифицироваться в музыкальные критики.
Сложно сказать, какая фестивальная история отпечаталась в памяти чётче всего, — скорее вспоминаются нешуточные битвы за место в зале и, конечно, оживлённые обсуждения просмотренного, нередко подогретые алкоголем. Но вот одни из моих самых ярких впечатлений. Столкновение с Рутгером Хауэром в пиджаке с узором из черепов на фестивале 2morrow и моё признание в огромной любви и уважении. Учитывая, что мы стояли в этот момент в туалете, возле шумящей сушилки для рук, смотреться это должно было особенно комично. Сюрреалистическое ощущение, когда вышел после просмотра на ММКФ фильма «В тихом омуте» Брюно Дюмона, где в небе летал привязанный за ногу толстяк, и вдруг увидел, как довольно корпулентного мужчину тащит за собой на поводке мультипликационный на вид, но крайне целеустремлённый скотч-терьер. Тогда показалось, что они того и гляди взлетят в небо. Вступительное слово 81-летнего Иштвана Сабо перед показом его дебюта «Пора мечтаний» на том же ММКФ в прошлом году. Суть сводилась приблизительно к тому, что он снял кино о молодёжи, которая «думает, что понимает всё лучше старшего поколения, и она, конечно, всегда права». Помнится, эта короткая речь меня очень тронула.
Честно говоря, самое яркое впечатление, связанное с фестивалем, — сугубо личное, не имеющее никакого отношения к кинематографу. В 2018-м я стояла в очереди на Павликовского, и мне вдруг пришло СМС от мужчины, о котором я думала 24/7, хотя виделись мы с ним лишь раз до того, два месяца назад, и, в общем, шансы на взаимность равнялись нулю. И тут вдруг посреди этого бедлама на телефоне всплывает: «Канны сделали своё дело, ты про меня забыла?» Фестиваль сразу, как обожают писать коллеги, «начал набирать обороты». Кстати, спустя несколько недель этот мужчина получил от Павликовского письмо, польский гений хотел снять про него документальный фильм. Но не снял, отвлёкся на Лимонова, а я так хотела, чтобы круг романтических предзнаменований замкнулся. Любовь моя в итоге превратилась в «холодную войну», поэтому Павликовского я теперь на дух не переношу, как говорится, навевает дурные воспоминания.
Напомню для контекста: Илью Хржановского, режиссёра «Дау», вот уже полгода обвиняют в том числе в том, что он на съёмках своего проекта в Харькове спаивал местное население, чтобы спровоцировать всевозможные эксцессы, в том числе сексуального характера. Берлинский кинофестиваль — 2020, потрясающий, о котором я уже вот полгода вспоминаю с невозможной нежностью. После успешного показа «Дау. Дегенерации» (на которой почти что не было скандалистов — видимо, они испугались шестичасового хронометража, жаль, фильм просто уникальный) мы поехали на вечеринку по случаю премьеры. Она называлась DAU. SHAME («Дау. Стыд» — видимо, подразумевалась ироническая покаянная авторов) и проходила в грешноватом заведении — закрытом на мероприятие недорогом стрип-баре, размещённом в подвальном помещении. Я вообще не пью, но там наливали удивительный коктейль — водку с яблочным компотом, напиток подавался в эмалированной кружке. Было очень вкусно, и я напился, каюсь (по своей воле, впрочем, подчеркну). Проходя мимо стойки, дважды поймал взгляд девушки, стоявшей у бара. Подошёл к ней, и вдруг она меня целует (на всякий случай — получил разрешение на публикацию этой истории у девушки, с которой до сих пор дружим, предъявлю в случае суда нотариально заверенные скриншоты!). И вот мы стоим, целуемся, не знаю, полчаса, может, час. Вдруг мимо проходит хозяин вечеринки — Илья Хржановский. Мы смотрим на него, он — на нас и, словно прикидывая кадр, в котором мы могли бы оказаться на съёмках «Дау», говорит: «А хорошо смотритесь вместе!» Думал об этом, когда мы с девушкой по обоюдному согласию ехали к ней в номер. Оставлю финал притчевым — каждый неизбежно сделает свои выводы.
Помню, на одной из ретроспектив немецкого экспрессионизма сеанс «Носферату» Мурнау вдруг мистическим образом закончился без последних десяти минут: то есть вампир переезжает в Лондон, злодействует, и всё — никакого финала с солнечными лучами. Просто в зале зажигается свет, и как ни в чём не бывало сеанс завершается. Фильм тогда точно крутили с плёнки: то ли она оборвалась, то ли механик потерял последнюю бобину (допускаю, что до него в полутьме кинотеатра добрался сам граф Орлок). По крайней мере сеанс запомнился как инфернальный, поскольку в той версии фильма зло, получается, победило и осталось безнаказанным среди живых.
Фестивальная жизнь вспоминается движением — из города в город, из зала в зал. Откровения и курьёзы, конечно, были, но не могу их конгениально сформулировать, пусть будет две трэвел-зарисовки. Мой первый выездной фестиваль — вологодский Voices. Купе, полное кинокритиков (помню Виктора Матизена и Ксению Рождественскую, в остальных не уверен). Поезд идёт час или даже больше. Серьёзные люди, которых тогда представлял довольно смутно, обсуждают кино и жизнь, пока я на верхней полке бесшумно и почти неподвижно читаю номер «Афиши» про историю российских медиа. Спустя час или полтора решаю сходить в туалет, и в купе повисает анекдотичная пауза: «КТО ЗДЕСЬ?» (Организаторы фестиваля в тот год тоже за мной гонялись по всему городу: все сопутствующие мероприятия я игнорировал, ходил на фильмы, а потом уходил есть или писать заметки; годы спустя не то чтобы многое изменилось.)
Чуть более динамичная история с «Послания к человеку». В последний момент выцепляю билет на «Лоро» Соррентино. Дважды уже отказался от этой мысли (ну что Соррентино, ну будет давка, ну в прокат же потом выйдет), но всё равно бегу в кинотеатр «Аврора». По пути заряжает классический питерский дождь — я мокрый в зале, а он битком, ещё найди место. Пользуюсь тем, что сеанс уже начался — и никто не будет меня гонять по залу, занимаю место у поручней, складываю зиккуратом одежду и делаю квази-балетную разминку (больше всего от фестивалей страдают шея и спина). Честно говоря, всегда бы смотрел фильмы, стоя за задними рядами: и походить можно, и поприседать, и никто не заслоняет экран. Надеюсь, это будет постковидным кинотеатральным новшеством. Стой и смотри.
Так уж случилось что долгие годы я обслуживал исключительно российский прокат и был, как говорится, синефилом при губернаторах — то есть знакомился с новинками на региональных российских фестивалях. И был по-своему счастлив, ибо только совместная изоляция с аутёрами в каком-нибудь Плёсе, на острове Сахалин — да и в осеннем Санкт-Петербурге — может гарантировать свободное, без чинов, общение. I’ve seen things you people wouldn’t believe. Я видел, как индийский режиссёр победил русского бармена в водочной дуэли. Я пил вино с подругой Педро Кошты на спортплощадке какого-то ереванского отеля. В перерывах между кинотавровскими показами я продюсировал короткий метр Василия Сигарева, в котором снимался Александр Роднянский. И снова пил — макколи в северокорейском ресторане Владивостока с Мариной Разбежкиной, пока пхеньянские гитаристки в традиционных костюмах репетировали песни Гребенщикова перед вечерним прайм-таймом.
Но самые нежные и тёплые воспоминания — о неделе, проведённой на «Послании к человеку» рядом с Желимиром Жилником (спасибо Борису Нелепо за это знакомство): мы ездили с Жилником «на Уделку», обедали в липкой пельменной на Петроградке (любимое место Алексея Германа!) и бесконечно, часами разговаривали — о послевоенной Югославии и её невероятной трагикомической истории, летописцем которой Жилник и считает себя.
Второй, что ли, Берлинский кинофестиваль в моей жизни был самым запоминающимся. Как-то морозным ясным утром я вышла из пресс-центра и на подступах к Berlinale Palast практически столкнулась с деловито шедшим куда-то Дитером Коссликом, тогда директором фестиваля. Косслик шёл, никем не замеченный, и был без охраны, и я решилась подойти к нему. Я сказала про то, что фестиваль классный — и думала: Косслик покивает и сразу улизнёт, но он остановился и начал внимательно расспрашивать меня про то, из какой я страны, для кого пишу и который раз на фестивале. А в завершение нашего разговора пожал мне руку — и когда я разжала ладонь (Косслик уже смылся), внутри был значок с медведем, символом фестиваля. Вот такой фокус! Я до сих пор ношу этот значок.
На том же фестивале у зеркала в туалете пресс-центра встретила двух женщин в вечернем макияже и вечерних платьях в пол. Я сразу поняла: что-то не так (камон, это Берлин, тут все крайне неохотно вылезают из кроссовок, джинсов и чёрных балахонов непонятного кроя). А потом, придя в Berlinale Palast, увидела одну из этих женщин на сцене. Оказалось, что это художница по костюмам Милена Канонеро (она работала над «Заводным апельсином», «Сиянием», «Марией-Антуанеттой», «Отелем “Гранд Будапешт”» и ещё десятками фильмов), которой вручали почётного «Золотого медведя» за вклад в кино; и она шла через пресс-центр на церемонию. Вот это чувство сопричастности: вы собрались, чтобы смотреть кино, всё происходит здесь, и ты внезапно можешь встретить кого-то очень классного в очереди за мороженым — это то, по чему на фестивалях я больше всего скучаю.
Все совпадения случайны, все имена изменены. История, случившаяся не со мной. На международном фестивале, проходящем в далёком городе на берегу Тихого океана. Раннее утро. Все спят. Вдруг в дверь одного известного документалиста раздаётся бешеный стук: «Анатолий, просыпайтесь! Ваш самолёт скоро улетает!» — кричит девушка-волонтёр. Документалист, ничего не соображая, вскакивает с постели и на автомате собирает чемодан, бегом они спускаются к машине и мчатся в аэропорт. Через минут сорок приезжают, бегут на регистрацию. Смотрят на табло рейсов. Минуту смотрят, вторую… И тут девушка говорит: «Ой, простите, пожалуйста. Кажется, ваш вылет завтра». Не такова ли и вся наша жизнь?
У меня, честно говоря, ничего забавного или смешного нет в памяти. Вот разве что о том, как кто-то умер в Берлине на показе ужасного фильма Джорджа Клуни, и ползала вдруг очевидно подумали: «А что, если и я так вот коня двину на показе какого-нибудь паскудного говна?» Или ещё мышку белую встретил однажды в Вене. Мышка, кстати, была отменная. В Вене тогда выпал снег, и она в одурении неслась по нему — с газона на тротуар. А ещё в Венеции видел, как кошка в дикой битве одолела крысу, потом схватила её мёртвую и скрылась в итальянской ночи. Вообще, фестивали — это же очень аскетичный, даже какой-то монашеский вид досуга — сидишь по 12 часов в зале и потом ещё пишешь какую-то пургу, а все думают, что ты развлекаешься.
На кинофестивали я езжу одиннадцать лет, чего только не случалось, но самое сильное впечатление я получил год назад — причём не на показе, а на вокзале. После церемонии закрытия XXVII «Окна в Европу», который традиционно проходит в Выборге, мы с коллегой Денисом Виленкиным и легендарным жанровым кинокритиком Станиславом Ф. Ростоцким брели на поезд — по большей части удручённые программой выборгского форума (всё-таки не тот фестиваль назвали «фестивалем плохого кино»). Поскольку конкурс не очень хотелось обсуждать, завязался разговор на постороннюю тему, в ходе которого (совершенно не помню, как) выяснилось, что Станислав (который, кажется, видел всё) почему-то не знает про оригинальную концовку фильма «Первая кровь», в которой Рэмбо в исполнении Сильвестра Сталлоне погибает (надеюсь, это ни для кого не спойлер). Я посчитал, что надо немедленно исправить это недоразумение, молниеносно нашёл видео на ютубе — и немного заколебался, когда увидел, насколько Станислав взволнован: он выглядел как человек, который замер в предвкушении встречи с чем-то по-настоящему прекрасным, и очень не хотелось его разочаровывать. Первый раз в жизни я почувствовал себя Дедом Морозом, который принёс подарок (но который категорически не хочет нести за него ответственность). Однако — обошлось. Надо было видеть восторженную реакцию Ростоцкого на альтернативный финал первого «Рэмбо». Он сказал, что этот ролик стоил поездки на фестиваль. И я с ним, чёрт возьми, согласен!
Я мог бы рассказать, как из-за того, что я забежал в клозет напоследок напудриться, меня не пустили на церемонию закрытия Берлинале, захлопнув перед моим носом двери, да и можно многое, наверное, вспомнить. Каждый фестиваль для меня всегда связан неразрывно с городом, и мой самый любимый смотр — это Viennale. В том числе — потому что это Вена.
На каждом фестивале наступает минута, когда ты хочешь остаться снаружи, на улице, в городе — не заходить в зал, хотя бы в этот один единственный вечер. И ты обязательно понимаешь, что ты можешь себе это позволить, прямо сейчас, а не после. И в какой-то из дней фестиваля, уже явно под конец, мы с моей супругой Сашей без зазрения совести решили прогулять многообещающий аргентинский фильм юного дарования. Вместо него мы отправились в нижний Бельведер провожать уходящий день. Взяли, как обычно, маленькие мини-бутылочки красного и белого вина. За 3,5 евро, что ли. И просто сидели в парке, может, час, вряд ли больше. Были уже голые деревья, пустеющий парк и ещё тёплый вечер. Никаких стихов Арсения Тарковского никто не декламировал. Мы ничего особого и памятного не сделали и не увидели в тот вечер. Может быть, больше молчали. Даже читать не хотелось. Я сделал пару фото каких-то птиц. А потом побрели дальше. Помните, это уже как у аргентинского писателя, по городу случалось бродить всем нам… город не требовал объяснения, он был.
Так и этот вечер — остался со мной. Помню, что я риторически думал: «Интересно, этот аргентинский фильм, который я так ждал, стоил ли он этой тихой и незаметной прогулки? Этого спокойного вечера в парке?» Пообещал себе потом ответить на этот вопрос, когда посмотрю фильм. И я, конечно, его увидел спустя время и сейчас могу разве что написать, да какая разница, стоил он того или нет. А вот название этого аргентинского фильма, впрочем, осталось навсегда памятным для меня — «Человеческая волна».
На фестивале Midnight Sun я проводил время преимущественно в барах и церквях маленькой лапландской общины Соданкюля. (Разумеется, за вычетом времени, потраченного на просмотр фильмов в установленных неподалёку цирковых шатрах.) Midnight Sun, фестиваль, придуманный в середине 1980-х братьями Каурисмяки и великим киноархивистом Петером фон Багом, вообще легко воспринимается как одно удивительное происшествие — летом в Соданкюля не заходит солнце, так что вся фестивальная неделя укладывается в единственный полярный день, день напролёт. В какой-то из промежутков этого дня, окончательно потерявшись в течении местного безвременья, я по обыкновению дремал над кружкой пива в бессрочно открытом баре, не заметив мгновения перехода — когда пространство вокруг преобразилось, а я вместе со всеми присутствующими опрокинулся в реальность одного из фильмов Каурисмяки, окончательно став его персонажем. На условную сцену в углу зала взошло несколько человек с гитарами. Без какого-либо объявления или заранее обозначенного сценария этот произвольный отрезок кабацкого времени превратился в импровизированный концерт любимой по фильмам Аки рок-н-ролльной группы Marko Haavisto & Poutahaukat. Финская сладостно-скучная обыденность бара вдруг разломалась, выпивающие в танце подскочили к сцене, так в этих изменениях стало сложно понять наверняка: девушка напротив тебя — не юная ли Кати Оутинен? А ты — разве не Вилле Альфа, финн, в своё время тоже удачно притворившийся героем французской новой волны? Ясно лишь, что все главное на фестивалях происходит по похожим случайностям, вне расписаний и спланированного времени.
Помню, как на Каннском кинофестивале трудно было уследить за погодой. Однажды очень сильно похолодало, примерно до +13. Но утром, несмотря ни на что, я надела «маленькое чёрное платье» и лёгкую кожаную куртку и отправилась на пресс-показ. На фильм я опоздала, это был понедельник, 9 утра, а у меня так замёрзли ноги без колготок, что я решила искать магазин, чтобы их купить. Свернув с Круазетт в квартал бутиков, я в течение часа тщетно обходила все магазины. Они были закрыты, а если открыты, то в них продавались мужские рубашки или носки. Так я бродила и встретила Валеску Гризебах, немецкую режиссёрку, автора фильма «Вестерн», с которой я познакомилась до этого в Ханты-Мансийске. И она была в пальто! Я же с голыми ногами с крупной дрожью, перекинувшись с ней парой приветственных слов, поползла дальше. Кто же знал, что в мае в Канны надо ехать в пальто!
