15 февраля 1998 года на фестивале «Санденс» состоялась премьера «Большого Лебовски», манифеста пофигизма от братьев Коэн, картины, в которой философский посыл важнее, чем «что» и «как». Главное в этой жизни, заявили авторы, — выработать свод собственных простых правил (знаменитое Dude abides). Например, «не относиться к вещам, как женщинам», а затем, определившись с мировоззрением, смешать
себе «белый русский».
Феномен «Большого Лебовски» с трудом поддаётся осмыслению. Найти человека, равнодушного к злоключениям Чувака из Малибу, ради ковра в гостиной вступившего в неравную схватку с немецкими нигилистами из техно-группы «Автобан», практически невозможно, таких просто нет. Но что именно трогает нас в сюрреалистической притче, хулиганской фантазии по мотивам классики крутого романа, «Глубокого сна» Рэймонда Чандлера? Даже в фильмографии Коэнов «Лебовски» совсем не best of, и «Фарго» и «Бартон Финк» — гораздо совершеннее. Безусловно, это очень смешное кино, моментально расхватанное на цитаты. Но позвольте, разве мало в истории кинематографа лент, снабдивших публику уморительным вокабуляром на все случаи жизни? Отнюдь. Секрет Лебовски в другом. Прежде чем стать смешным, необходимо стать грустным.
Джефф Лебовски и его боулинг-команда, пара закадычных приятелей – Уолтер Собчак и Донни Керабатос — очевидно, трагические персонажи, символ уходящей натуры. Вопреки расхожему мнению, «Большой Лебовски» — не дружеский шарж на Голливуд (бери шире — Лос-Анджелес), умышленный город, в котором каждая улица – место действия киношедевра или напротив — киномалины, а все жители страдают биполярным расстройством, поскольку мнят себя героями «Сансет бульвара» или «Китайского квартала». Тут у Коэнов иной настрой, чем в «Фарго», зло высмеивавшем душную атмосферу провинциальной Миннесоты и ограниченный менталитет среднего американца.
Разумеется, приметы эпохи и genius loci налицо – кого ни возьми, актуальную ли художницу Мод Лебовски, квазифеминистку, работающую в технике дриббинг-хэппенинга, или заклятого врага Чувака – Хесуса, этакий реди-мэйд памятник вековой скорби мексиканских мигрантов, нещадно эксплуатирующий расовое и классовое неравенство – всё только ради одного — оправдать педофильские наклонности и экстравагантные вкусы в одежде. Наконец, арендодателя Лебовски, прыгающего по подмосткам пустого театра в костюме дерева. Но сами Чувак и ко в этот локальный балаган совсем не вписываются. Они из другой галактики.
Лебовски будто уехал на Вудсток и не вернулся, у Уолтера в голове по-прежнему гремят раскаты вьетнамской кампании. Кстати, с Чуваком они политику не обсуждают, будучи по разные стороны баррикад: дети цветов vs американская военщина. Ну, а Донни — ему так и не дадут слова, его душа — потёмки, лишь в финале Донни выйдет на авансцену. Развеивая прах друга над Тихим океаном, Лебовски с Собчаком задумаются – что было на уме у усопшего. Прощание с молчаливым Донни, словно прощание со временем, в котором столько всего осталось недосказанным, но никому до этого нет дела, peace out.
Чуваку, несмотря на демонстративную обломовщину, дело есть. Он — странная реинкарнация Филиппа Марлоу, пробирающегося через каменные джунгли, потому что кто-то должен ответить за несправедливость. «Разве я писал на твой ковер?», — ключевую деталь интерьера, читай — вселенной, вопрошает, в общем, риторически Лебовски. И он абсолютно прав. Наступили времена, когда маленькому или большому Лебовски невозможно остаться в стороне. Мир лезет к тебе в душу без приглашений, как незваные немецкие панки, у которых ничего святого или таксист с нездоровой страстью к творчеству группы Eagles. Они думают, можно заявиться к человеку домой, вытащить его из ванны, обломать кайф. Не выйдет. Вокруг слишком много гнева, но опять же — «это всего лишь ваше мнение».
