Оля Касьянова подробно анализирует новый фильм Йоргоса Лантимоса, получившего награду за лучший сценарий на фестивале в Каннах.
Сегодня в прокат наконец выходит «Убийство священного оленя» (если что – смотреть только с субтитрами, дубляж технически противопоказан). В прошлом году фильм получил приз за лучший сценарий в Каннах и размашистый аккорд в прессе — от трепета до сильного раздражения. Что неудивительно, ведь магический хоррор, замешанный на древнегреческом мифе, относится к категории картин-манипуляторов, про которые часто говорят что-то вроде «а не слишком ли много на себя берет». На этот вопрос каждый зритель может ответить сам.
Но очевидно, что в этом фильме, пересказывающем древнюю историю об Агамемноне, который убил не того оленя, и его дочери, которая искупила грехи отца на костре, есть целый спектр чрезвычайно актуальных вопросов. Более того, автор за них не прячется, а дает довольно категоричные и неприятные ответы (могут не совпадать с мнением редакции). Перед вами пять таких ответов (осторожно: спойлеры, метаспойлеры и архиспойлеры).
Благотворительность преступна
В истории хирурга Стивена и подростка Мартина – сына пациента, убитого им по халатности, – чрезвычайно важно, что Стивен сам пустил возмездие в свой дом (в том числе буквально). Он сблизился с подростком, задарил его типичными отцовскими подарками вроде наручных часов на дорогом металлическом ремне, давал житейские советы и играл в усыновление – только потом ветхозаветная справедливость поставила ему ультиматум: или усыновляй по-настоящему, или потеряй близкого, зуб за зуб. (Показательно, что в итоге Стивен теряет именно сына). Мартин не просто хочет чего-то «максимально похожего на справедливость», он приходит в дом по приглашению и затем учит Стивена быть в этом приглашении последовательным. Благотворительность, которую Стивен предлагает ему, – это, напротив, половинчатая мера. Причинив ущерб, человек хочет не просто выйти ненаказанным, но и обелить себя в собственным глазах, тревожа пострадавшего показными дарами, несопоставимыми с потерей. Собственно, благотворительность от тех, кто виновен в самой её необходимости, по логике фильма наказуема не меньше, а то и больше, чем само преступление, потому что в ней есть наглая уверенность в своей положительности (я сделал ошибку, но все же я хороший человек). Есть здесь и совсем социальная нота: испокон веку условно «богатые» позволяют себе меценатствовать тогда, когда настолько ущемили условно «бедных», что могут потратить на них часть своих излишних ресурсов – и поколение «ответственных», которые не покупают яркие машины и разделяют мусор, тут ничем не лучше. Лантимос показывает жуткий контраст между такими привычками порядочного гражданина (пригласить выпить кофе, подарить подарочек, съездить в детский дом, перечислить сто рублей на счет фонда дикой природы) и адекватной расплатой за свое негативное влияние на людей и мир вокруг.
Рациональность глупа
В центре истории – семья успешных врачей. Он чинит сердца, она – глаза. Это рациональная семья в современном рациональном универсуме: они знают, как грамотно налаживать страсть, как прогрессивно воспитывать детей, но защищенность знаниями не помогает им подготовиться к встречи с хаосом и смертью. Более того, знания им мешают. Медицинский рационализм обречен видеть лишь часть картины, и если приходится сталкиваться с ее неосвещённой стороной, он предпочитает просто уходить в отказ: нет, этого не может быть (типичная фраза врача, который видит случай «не по учебнику»). Женщины тут, конечно, чуть более прозорливы (офтальмологичны). Если Анна пытается пробиться к сути происходящего, потому что в соседней комнате умирают её дети, то Стивен, мужской и рациональный центр истории, лишь разводит руками и просит сварить ему пюре – повторюсь, в тот же самый момент, когда в соседней комнате умирают его дети. Когда ему указывают на "некомпетентность" его рацио, он усиливает защиту и устраивает истерику про поиски зубов крокодила и лобковых волос девственницы – иррациональное для него сводится к карикатурной магии из детских мультфильмов и передач про экстрасенсов. Речь здесь не в вере или невере во что-то нематериальное, а в том, что область компетенции разума в принципе значительнее уже жизни. Самый смелый эпизод в этом смысле – то, как Стивен идет в школу узнать об успехах детей, чтобы решить, кого из них убить.
Удивительно, что подобная сцена не превратила фильм окончательно в чёрную комедию (хотя, как любой абсурд, это смешно), а лишь увеличила трагизм и показательность в плане критики сухого «мужского» поиска объективной правды. Впрочем, героиня Кидман ближе к развязке тоже начинает иезуитствовать и использовать рацио как защиту: чтобы муж не убил её, она приводит золотой биологический аргумент: мол, всегда можно наделать новых детей. С точки зрения животного мира, главное – сохранить самку.
Справедливость — выдумка
Многое в фильме работает на дискомфортные ощущения «наползания» беды. Повсюду – приметы приближения бессердечного пристава. Музыка, стерильные диалоги и искривленные панорамирования, а Барри Кеоган тут ужасно похож на какого-то отсталого «колумбайнера» — мальчика, которого твой друг случайно обидел во втором классе, а теперь он за это снесет башку тебе, просто потому что ты видел. И в самом сюжете – жуть в духе «Мыса страха», чувство, что возмездие ударяет неточно, огульно, не по уголовному кодексу. Да еще и с вежливой миной. Перед ним хочется оправдываться, объяснять, что произошла ошибка, заискивать — и это маховик огромной тревоги. Ответом ей обычно служит потустороннее молчание. Или бессмысленная психопатия. Но в «Убийстве…» не так. На прямой вопрос Анны, почему она должна расплачиваться за грехи мужа, Мартин сначала заводит сентиментальную историю про спагетти, а потом, доведя до нужной концентрации истерики, отвечает, что не знает, «честно ли это», но это всё, что он смог придумать «as closing gesture», как способ «закрыть ситуацию». Получается такой воображаемый ответ Бога на все «за что» и «почему»: то, в чем мы часто ищем установление справедливости, правомерное возмездие и воздаяние, – это всего лишь последствия. Они не всегда ударяют в цель, часто рикошетят, перевирают, но ничего лучше, к сожалению, придумать нельзя.
Примерно об этом все греческие трагедии. Ошибки просто открывают портал в последствия — а те не обязаны быть справедливыми, но они определенно должны рано или поздно «закрыть историю». Пока история не будет закрыта, пока не наступит трагического катарсиса, все будут страдать и выкипать. Чрезвычайно неприятная теория, но все же лучше, чем многозначительное молчание.
Месть похожа на любовь
Помимо «Ифигении» Еврипида в фильме Лантимоса есть следы еще одной известной трагедии. Мартин преследует убийцу отца. Правда, тот не очень посягает на его мать и дом (потому что Мартин не принц и живет так себе). По-своему, это даже обиднее: ты убил нашего короля и даже не хочешь взять на себя наше королевство. Социальное унижение и жажда замещения окрашивает возмездие Мартина чем-то вроде влюбленности, если не сказать – обсессии, закупоренной в вежливость визитера. Сначала кажется, что это всё бесстыдная и злая лесть. Что его тактика давить навязчивостью, комплиментами, заботой даст фору Гамлетовской бесплотной злобе. Но ближе к финалу (после сцен в подвале), понимаешь, что в мести Мартина есть если не любовь, то искреннее восхищение – слабого перед сильным, бедного перед богатым, ноунейма перед знаменитым, реднека в майке перед интеллигентом с чистыми руками, мальчика с голой грудью перед мужчиной с пучками волос – и желание встать на одну с ним линию. «Я делаю это, чтобы сделать легче нам обоим», - говорит Мартин о своей мести, приравнивая себя к доброму ангелу смерти, заботливому искупителю грехов и т.д.
Идеалисты лицемерны
Ещё один интересный подсюжет – про отщепенца в семье. С самого начала дочь Стивена занимает сторону Мартина. Уединяется с ним, поет ему песенку об огне (тут-то мы думаем, что она будет покорной Ифигенией, но не все так просто), восхищается его телом и юмором, довольно быстро начинает стыдиться отца и посылать мать. За кадром Мартин ей первой рассказывает истинную историю своего знакомства со Стивеном и посвящает в план расплаты. Ким не приходит в ужас. Напротив, ее любовь растет. В рамках самой простой интерпретации «Убийства священного оленя» – про порочность и неизбежный крах любого почивающего на лаврах сообщества (и про то, что платить за него чаще всего приходится своими детьми), – эта линия отлично читается как «комсомол наш главный враг». Другими словами, ее бунт против семьи и сообщничество с Мартином напоминают авантюрное предательство благополучных молодых против системы, которая их выкормила. Ким каждую неделю теряет по плееру, но явно недолюбливает родителей за их успехи. Переход на сторону возмездия, против своего же класса, своей семьи и в итоге против самой себя, сначала выглядит романтичным и красивым, но под конец превращается в довольно циничную манипуляцию обеими сторонами. Родителей она уверяет, что любит их и готова на всё, а Мартина по-женски тиранит, думая, что в его власти распорядиться возмездием с учетом их близости: разрушить старый мир, но исцелить ее и вместе начать все сначала.Как известно, исторически такие штуки не очень работают.
Вообще, фигура Мартина, как и все фигуры "почти справедливого зла" (от Воланда до Кевина Спейси из «Семи») производит сильное впечатление, потому что зритель зачастую думает: при встрече с ним я все же смог бы выйти сухим, понравиться рассудительному злу и как-то красиво себя ему преподнести (Ким делает это буквально). Но Мартин и прочие подобные персонажи совершенно неподкупны, на то они и вестники рока. Они – отличное напоминание, что все ошибаются, все воспитаны ошибаться и живут в обществе поощрения ошибок. И хаотичные последствия ежесекундны. Для этого не надо смотреть «Убийство священного оленя», посмотрите новости.
