В отечественном прокате танцуют буги-вуги «Стиляги» Валерия Тодоровского. По случаю релиза расширенной версии рок-н-ролльного мюзикла Антон Фомочкин изучает тропы, направления и маршруты в творческой биографии российского режиссёра.
На протяжении всей карьеры Тодоровский снимает фильмы про города. В них, бесспорно, обитают люди и разбиваются сердца, но это тот случай, когда именно место красит человека, а не наоборот. Направляет, ограняет, обрамляет и продолжает быть, даже когда мирно поскрипывающий от дряхлости трамвай увозит почившего героя в безвестности часы за пределы титров. И речь не только об очевидностях вроде «Одессы», когда режиссёр сконструировал мыслимый макет своей малой родины, увиденной десятилетним мальчишкой, счастливой и солнечной даже при вспышке холеры. Всамделишной экранной обсессией Тодоровского десятилетиями остаётся Москва, которую он отчётливо, поэтически и тактильно возводит на экране вновь и вновь, несмотря на то что с 2008 года большую часть времени проводит под сенью лос-анджелесских пальм.
Именно от контуров улочек, проспектов, домов-великанов или сокровенных избушек режиссёр будто бы и начинает воображать любую историю, выстраивая рефлекторный маршрут, который носителю можно пройти с закрытыми глазами. Его герои и так плутают в своих судьбах. Топчутся на месте. Боязливо шагают вдоль неразрешённых кризисов. Выставив перед собой ладони впотьмах, возвращаются к одним и тем же мыслям и не менее навязчивым подъездам. Не хватало заблудиться ещё и физически. Куда им топографический кретинизм, если они и так глупеют от избытка чувств — тупых, назойливых и малообъяснимых.
Пройдём по карте этих миражей-засечек.
Ростов — «Тиски»
Настолько же необязательная остановка на маршруте между Москвой настоящего-длящегося и Одессой отрочества, как и сам фильм, снятый Тодоровским на Дону. «Тиски» запустили, спасаясь от простоя, чтобы не затекли кадры и мышцы. Пока шла перенастройка музыкальных вибраций «Стиляг», режиссёр наскоро нашёл осиротевший сценарий, слегка его переосмыслил и реализовал с той же группой. В Ростове из «Тисков» мог бы счастливо акклиматизироваться Тони Скотт — в этой антинаркотической басне полуденный зной обжигает кислотной желтизной, почти как в условном «Домино» или «Гневе». И если после заката солнечного удара ещё можно избежать, то днём даже героям фильма то и дело приходится нервно щуриться, покрывшись испариной.
Немудрено, что «Тиски» — кино про ночных животных, диджея Дениса (Максим Матвеев) и двух его дружков, которые по бедности втягиваются в ушлое дельце со стаффом и попадают на счётчик местного босс-дилера Вернера (Фёдор Бондарчук). Естественно, герой вынужденно становится правой рукой босса (почти) и оказывается в щекотливо-жанровом положении. Страсть как хочется свободы, но «лавэха мутится». Дома ждёт подружка, да ранимая и красивая младшая сестра Вернера (Евгения Брик) несчастно ластится. Помочь совести вроде должна сделка с заинтересованным следаком (Алексей Серебряков), да только от этого всё тяжелее.
В прологе и эпилоге Тодоровский заявляет и Москву, слегка изменяя себе. Очевидно, в образ пресной и пасмурной столицы режиссёр не слишком верит, но драматургия обязывает. Экранный Ростов на контрасте — край пульсирующий и душный. Здешние жухлые прерии дают своего пылкого колорита, потому приходится поверить даже в такую «картельную» кошки-мышки-условность. Сейчас «Тиски» примечательны скорее как экранный эквивалент южной избыточности, привычной этому краю широты (художественного) жеста столичного кинематографиста. Тем не менее многие здешние назидательные крайности, иллюстрирующие тейк о том, что наркотики — зло, сегодня представить в кино просто невозможно (тем и ценно).
Подмосковное нигде — «Катафалк» и «Подмосковные вечера»
Скорее метафорическая область, нежели географическая. Загородные дома у Тодоровского неизменно напоминают далёкий образ из летних детских ссылок на дачу. И «Катафалк» (дебют), и «Подмосковные вечера» сняты соответствующе вуайёрски, будто бы глазами подростка, который с любопытством издали наблюдает за тем, как взрослые томятся в четырёх стенах, укрытые от цивилизации лесами да полями. В этой местности так тихо, что отчётливо слышны не только шаги, но и недобрые мыслишки.
В экранизации «Леди Макбет» Лескова Тодоровского влечёт образ болючей уязвимости (чувственной, конечно) машинистки Кати (Ингеборга Дапкунайте), вместо пассивного «под диктовку» одним солнечным днём решившей действовать по своему вдохновению. Жертвенно полюбив местного плотника (Владимир Машков, меняющий простецкие рубашки, как сельский Гэтсби), она вовремя не подаёт лекарство переволновавшейся писательнице-тёще (Алиса Фрейндлих). А затем без зазрений совести расправляется с законным мужем. Вместо того чтобы стучать по клавишам на видавшей жизни и буквы машинке, она готова выдумывать и сама быть автором. Но кому нужны романтические фантазии девы, ничего не видавшей в жизни, кроме невинного бумажного листа?
Пресловутая уязвимость здесь — что ходить босиком по траве и дощатому полу: легко ненароком наступить на гвоздь. Вот Катя и шагает. Рана ноет, но почему-то так и хочется её раздразнить. Подмосковье в «Подмосковных вечерах» — предельно знакомое пространство, которое вроде бы безгранично одиноко, но при всей одичалости пустоши соседи за пару-тройку километров почему-то всё равно всегда всё знают или догадываются. Может, слышали визгливый скрип люстры, взвывшей при насильственной борьбе со скучным и надоевшим мужем героини.
Только вот небо в этих подмосковных краях почему-то не синее, а белое, как и Катина девственная блузка.
Широты, в которых пьесу на троих разыгрывают герои «Катафалка», подмосковными назовёшь лишь с допущением, но и дача — понятие растяжимое. По сюжету на участке строгой пожилой женщины (Виа Артмане), присматривающей за блаженной эфемерной дочуркой Машкой (Ирина Розанова), затесался мужичок (Андрей Ильин) — не разбойник и не бандит, а простой прощелыга. За кормёжку и ночлег этот смешной чудак в шапке с ушами, напоминающими свисающие блины спаниеля, что-то ремонтирует по дому и засматривается на заглохший автомобиль хозяйки.
Старуха, однако, не прочь оставить свою бедовую наследницу на попечении мужичка-балагура. Да только тот ходит по краю терпения пенсионерки, то и дело намекая, что вот-вот смотается куда подальше. Где-то там, на расстоянии получаса (за баранкой), шепчет море и шумит бедный прибрежный городок, но значение имеет исключительно окружённое изгородью хозяйство — распадающееся социалистическое прошлое, когда-то наверняка бывшее дворянским эдемом, прошедшим через несколько эпох и совсем покосившимся в перестройку.
Одесса — «Одесса»
Детство. Шипящее масло. Бабушкины (Ирина Розанова) причитания. Кухонная теснота — не от скромности квадратных метров, а от большой семьи. Рыночный гам. Биточки по 3,50. Сплетни про бациллу, которая для тебя не больше, чем какая-то неведомая палка. Дедовские засечки роста своего внука на двери в гостиной. Двор, в котором всех слышно и даже видно. Телефон на кухне для тех, кому нечего скрывать. Заныкавшаяся под лестницей дома кошка. Полуденные купания. Снова надрезанная девичья стопа (кто-то на берег выбросил стекло). Жёсткая раскладушка. Сопящие половицы. Разговоры взрослых про репатриацию. Папа в кризисе (Евгений Цыганов), притянувший какую-то малолетку в зелёном платье в горошек. Всё это будет понятно потом, постарше. А пока остаётся пыльно-счастливым летним немосковским сном.
Питер — «Надвое»
Эскапистское приключение любого москвича в «Надвое». Секс на подоконнике в просторных парадных. Дворы-колодцы, где легче дышится, прооравшись. Красивые и вольные поэтессы, которых в жизни горюче обижали чаще, чем издавали. Завравшиеся и ранимые виолончелистки. Пароходики и каналы. Богемные вечеринки при высоких потолках и мнущийся флирт на крышах. Открытка, ради обладания которой просиживаешь штаны от офисного костюма.
Антониониевское «Приключение» и «Затмение» для поколения сериалов HBO в секции «Городские пижоны» на Первом. Может, всё это и неправда, но здешний внушаемый питерский обман волнует, как первое знакомство с понравившейся девушкой. Два белых воротничка из престижной компании, расположенной на кончике высокой БЦ-башни, пожинают плоды своей питерской командировки. Один (Александр Петров), принявший девушку из города на Неве у себя и пострадавший из-за этого, едва ли не как Вертер или любой другой немецкий романтик. Второй (Данила Козловский) жмурится при очередном питерском наскоке, будто нет у него жены и тихого быта в хрущёвке. Но долго ли можно так, распадаясь и завираясь. Тодоровский приводит своих героев на туристический кораблик плясать и кричать как в последний раз, потому что иначе не можется, а выбирать что-либо невыносимо.
Москва — «Любовник» и «Гипноз»
Краеугольный объект наблюдения. Портретов Москвы в фильмографии Тодоровского наберётся на целую экспозицию. Голубой период. Бордовый. В крапинку, грусть и тоску. Это и какие-то особенно нежно-тревожные нырки в тёплую столичную подземку в клеймящей антисемитизм юной мелодраме «Любить». И парадная версия златоглавой в балетной вампуке «Большой», потому что за витриной хореографической школы видно только центр. И нечто чуждое в помутившейся оптике травмированного чеченского ветерана в тягостной драме «Мой сводный брат Франкенштейн». И конструктор советского периода в «Стилягах» и «Оттепели».
Даже снимая «Любовника» в Минске, у Тодоровского получается пространство, узнаваемое интуитивно, на уровне клацающего звука трамвайной тяги. Тем более герой Янковского — профессор, заставший дражайшую супругу мёртвой за утренней готовкой, а после выяснивший, что та постоянно присутствовала ещё и в жизни другого (Сергей Гармаш), — вызывает карету скорой в Столярный переулок. Между двумя мужчинами — пять трамвайных остановок, каких-то пятнадцать минут. На этом убаюкивающем отрезке и развернулась судьба героини, чьё лицо в кадре мы ни разу не видим, но успешно представим её благородную, консерваторскую красоту.
Удобство любого из кавалеров (и двойных жизней) тоже в логистике: до дома каждого — пара минут от остановки. Комфортно по вечерам и ночам, когда темнеет. Может, всё это и не очень похоже на Пресню внешне, но вместе со смертью благоверной для героев сам город становится территорией потусторонней: начиная от похорон под оркестровую версию Jane B. и заканчивая тем, что они сами начинают отмерять свои дни пятью остановками.
Вдовцы, фактический (интеллигент) и названый (бывший военный), держат друг друга за грудки, то утешая, то злясь, то разделяя горе. При такой жизни надвое немудрено, что их общая Леночка умерла от разрыва сердца: её любви просто не хватило на двоих мужчин. В свою очередь, не хватит их здоровья и выдержки на то, чтобы поддерживать своё чувство к женщине после её смерти и неутомимо надеяться увидеть её русый силуэт в окне проезжающего мимо трамвая. Пресловутый маршрут в пять остановок — инерция, которую ты либо отпускаешь, переехав к другим путям, либо ждёшь, пока она укачает тебя самого до вечного сна.
Самый достоверный московский портрет у Тодоровского — неуловимо ирреальный, напоминающий дремотное и морозное видение ранним утром или глубоким вечером. Контуры вполне конкретны — квартиры у него похожи на настоящие (для нашего кино — большая редкость). Да как-то по-особому, щемяще валит снег. И, запрыгивая в трамвай или вагон метро, каждый раз кажется, что вязнешь в омуте отложенных мыслей. Катается в подземке, выбираясь в размытые столичные дали, и герой «Гипноза» Миша (Сергей Гиро), мальчик-сомнамбула, регулярно выходящий босиком на ночной мороз. Прогрессивная мама (Екатерина Федулова) отправляет сына к уважаемому гипнологу Волкову (Максим Суханов), который с ходу понимает, что юноша безнадёжно не гипнабелен.
Однако Миша продолжает ходить к специалисту, нужно же где-то замещать фигуру отца, когда реального так и хочется послать. А когда юноша встречает двадцатилетнюю пациентку Волкова Полину, будни его набирают красок. Буквально: красная дублёнка, рыжие волосы — не меньше образ из подсознания, на чём в конце концов и решает сыграть гипнолог, испытывая своего малого подопытного «ученика».
Вновь условно-автобиографический контекст (Тодоровский в отрочестве тоже имел дело с гипнозом) обостряет повествовательную зыбкость. Сомнамбулизм как взбрыки подросткового одиночества. Пубертатная отстранённая грубость, вплоть до называния матери по имени. Тайно-явные сигареты по пути из школы, наличие которых очевидно, но ругаться не хочется уже старшим. Взбесившуюся фактуру колючего возраста успокаивающе засыпает метель, стирая все озабоченные тревоги до непроницаемой подсознательной пустоты.
От волковских кабинетов Миша катает тревожную и беспокойную Полину на метро, вниз по красной до громадных бежевых коробок на Бакинских Комиссаров. Долго трястись обратно даже приятно, если впервые влюблён. Вверх до Чистых, там на Сретенский и по атласной салатовой ленте к марьинским панелькам, откуда так часто хорошо беспамятно ходится ночью под луной.
От Мишиных 16 до Полининых 20 примерно столько же пути, сколько от их домов друг до друга. Но в самоуверенной уязвимости подростка переступить их — шаг. Два шага — нагнать Волкова, высший и слегка авторитарный редактор сознания гипнабельных и не очень. Одномоментно Волков твердит Мише, что Полина — вымысел. Герои Тодоровского легко внушаемы, их воображение обычно проецирует мир вокруг, в лучшую или худшую сторону. Неслучайно и в «Подмосковных вечерах», и в «Гипнозе» дневное небо непроницаемо белого цвета, как пустые страницы, которые можно исписать.
